Наталья Иртенина - Царь-гора Страница 16

— Милая Аглая, — снисходительно произнес Федор, — я надеюсь, сейчас не прозвучит утверждение, что эта чертова поляна с горелой березой — один из тайных ходов?

— Ты спрашивал — я рассказала, — уклончиво ответила она.

— Я понимаю. Это-то меня и беспокоит. С тех пор как моя нога ступила на эту трижды благословенную землю, — Федор воздел руки к солнцу, — я просто купаюсь в атмосфере первобытного мистицизма. Но мне бы не хотелось, чтобы и вы… то есть ты… — он запнулся, глядя на нее.

— Что — я? — спросила Аглая.

Она шла вдоль скалы, ведя по камню рукой, и из-под ладони выскальзывали рисунки, которые несли в себе столько первобытного мистицизма, что Федор на миг растерялся. Древние пиктограммы, за века въевшиеся в плоть скалы, изображали какой-то языческой ритуал.

— Однако, — Федор задумчиво поменял тему, внимательно изучая рисунки, — я не исключаю, что художник запечатлел здесь просто древнюю семейную сцену, скажем, наказание провинившегося балбеса-отпрыска… Впрочем, в первобытные времена любое действие, несомненно, являлось ритуалом и обращением к богам либо духам.

— Какое чувство они в тебе пробуждают? — спросила Аглая, нежно поглаживая изображение человечка.

Федор рассмеялся.

— Я чувствую ревность. Как бы я хотел сейчас оказаться на месте этого древнего неотесанного дикаря.

— Ради бога, Федор… — поморщилась Аглая.

— Но я действительно думаю, что этот кроманьонец счастливый человек, — серьезно произнес он. — От него на земле осталась столь прочная память, что спустя тысячелетия мы можем с замиранием духа разглядывать его изображение, выдумывать его судьбу и даже ласкать его пальцами.

Аглая убрала руку от рисунка.

— И вот я пытаюсь представить себе, — продолжал Федор, — останется ли от меня что-нибудь через каких-то несколько тысяч лет? И станет ли какая-нибудь красивая девушка воображать себе мою жизнь, поглаживая чудом сохранившееся изображение?

— Попробуй рассуждать с другого конца, — посоветовала Аглая. — Захочется ли тебе вообще через тысячи лет любоваться своими бренными земными отпечатками.

Она повела его дальше, огибая холм. Федор не сразу заметил, как под ногами появилась утоптанная тропинка.

— Разумеется, — ответил он, — когда я превращусь в облако, проплывающее по небу, или, что, конечно, хуже, в баобаб, этот вопрос совершенно не будет меня волновать. Но ведь мы говорим не об этом?

— Конечно, не об этом. До сих пор ни одному человеку не удавалось превратиться в облако.

Федор подумал, что еще немного и он будет загнан в постыдный тупик.

— Аглая, мне кажется или я ошибаюсь, что для тебя этот вопрос серьезнее, чем тон, в котором мы об этом говорим? — отчаянно спросил он. — Я бы не хотел оказаться в твоих глазах слишком легкомысленным.

— Не думаю, что это имеет большое значение, — слишком легкомысленно, на взгляд Федора, ответила девушка.

Они очутились в живописном и диковатом месте. Посреди распадка между холмами находилась старая лиственничная рощица. Молодая хвоя распушилась на верхушках полузасохших деревьев. Голые растопыренные ветки, начинавшиеся почти от земли, были увиты цветными лентами, старыми, выгоревшими на солнце и совсем новыми. Между ними болтались на нитках деревянные и костяные фигурки, мелодично звякали от ветра колокольчики.

— Знаешь, а у вас тут мило, — сказал Федор, оглядываясь. — Священные рощи, каменные бабы, наскальная живопись. Еще бы хоть одного шамана найти.

— Для чего тебе шаман?

— Очень хочется познакомиться с живым шаманом. И чтоб потомственный был.

Федор взял белую фигурку старика с длинной бородой и посохом в руках.

— О! Знакомые все лица, — обрадовался он. — Монгольская контрабанда деда. Он торгует ими и прочей дребеденью на базаре.

— У нас бывает не так уж мало туристов, — сказала Аглая. — Они покупают эти «дары» и идут сюда, чтобы попросить духов исполнить их желания. Алтайцы оставили эту рощу туристам, а свою устроили в другом месте. Издержки цивилизации. Мило, но чересчур потребительски.

— Кто этот почтенный патриарх? — Федор щелкнул фигурку пальцем.

— Монгольское божество, Цагаан-Эбугэн, Белый Старец. Он отшельник, сидит у входа в пещеру под персиковым деревом и наблюдает за своими владениями — лесами, горами, водами, зверями. Одним словом, хозяин земли. Прикосновение его посоха дарит долгую жизнь. Те, кто вешает здесь эти фигурки, верят, что станут долгожителями.

— Надеюсь, он не укоротит мою жизнь за непочтительное обращение? — усмехнулся Федор.

— Нам пора возвращаться, — сказала Аглая. — Меня ждет тетка.

— А твои родители?..

— Они погибли в горах.

Она повернулась и пошла по тропинке назад.

На обратном пути Федор пытался продолжать беспечный разговор, но собственные реплики все больше казались ему лишенными смысла. Это было странно, потому что такого с ним не происходило никогда. Он вдруг остро почувствовал, что всю жизнь был немного лицедеем, немного шутом, немного философом, но все его ипостаси нисколько не интересовали эту девушку. И совсем уж необъяснимым было то, что он не мог списать это ни на ее провинциализм, ни на дикарскую простоту.

— Аглая, я не могу разгадать тебя, — признался он наконец и спросил у неба: — Ну отчего в этих горах все так загадочно, даже девушки?

— Лучше было бы, если б каждый встречный мог разгадать меня с первого взгляда? — слегка улыбнулась она.

— Увы мне, — сказал Федор, разведя руками. — Но, впрочем, я не теряю надежду.

Аглая остановилась и показала на что-то вдалеке. Они шли вдоль резкого обрыва, а внизу простиралась поросшая елочками, уютная на вид долина, с противоположной стороны подпираемая предгорьем. Ее пересекала вьющаяся нитка ручья. Возле особо живописного изгиба речушки, среди елок воздвигся двухэтажный дом из красного кирпича с островерхой крышей и аккуратным деревянным забором. Пасторальной картинке не хватало только дымка над трубой, играющих детей и пасущихся овечек.

— Чья-то дача? — удивился Федор.

— Его построили год назад, и с тех пор там никто не появлялся.

— Похоже на скромное шале в швейцарских горах, где живет какая-нибудь престарелая пара, радушно принимающая всякого приблудного туриста.

— Ты был в Швейцарии? — спросила Аглая, снова пускаясь в путь.

— К сожалению, не был. В своих предположениях я часто опираюсь исключительно на собственное богатое воображение. Кстати, я не преувеличиваю. Оно у меня действительно богатое. Например, я легко могу вообразить тебя в Москве, живущую в элитном комплексе, сделавшую отличную карьеру. Я не шучу, Аглая, — сказал он, услышав ее смех. — Я уверен, с твоим умом и внешностью ты могла бы, обойдясь без всяких сентиментальных московских слез, покорить любой столичный олимп. Ты могла бы открыть свое дело…

— Хватит, Федор, — остановила она его с легким недоумением и даже, как показалось ему, брезгливостью. — У меня есть мое дело, и оно меня вполне устраивает. Я не собираюсь покорять Москву и вообще не намерена никуда уезжать отсюда.

— Хочешь убедить меня, что запах конского навоза тебе милее всего на свете? — саркастически спросил Федор.

— Да я лучше буду убирать конский навоз, чем продавать пылесосы в стеклянном супермаркете, где гуляют толпы городских бездельников, которым нужно заглядывать в зубы и угадывать их желания.

— Однако странные у тебя представления о жизни в городе. В зубы скорее заглядывают как раз лошадям.

— Город для меня бессмысленное и хаотичное место. Я никогда не стану жить там.

— Ты хоть раз была в городе? — поинтересовался Федор, чувствуя себя задетым за живое.

— Один раз была. В Горно-Алтайске.

— И с таким богатым опытом ты ненавидишь город за его пылесосы и стеклянные магазины? — съязвил он. — Как это похоже на деревню! Не видеть ни черта в мире и выносить обо всем брезгливые суждения. Что ты будешь вспоминать на смертном одре? Как всю жизнь накручивала хвосты лошадям?

— Я буду вспоминать то же, что и все, — невозмутимо сказала она. — А количество жизненных впечатлений необязательно переходит в качество. Везде происходит одно и то же. Я могу жить в деревне и знать о мире гораздо больше тебя.

Это было чересчур. Федор ощутил в себе злость и с удовольствием излил свое раздражение:

— Ну, конечно. Где уж нам, городским бездельникам. Приезжаем к вам в деревню писать диссертации, за жизненным опытом, так сказать. И все равно питаем странные иллюзии. Все никак не обретем нужной степени бесстрастия. А нужно-то всего: сидеть в горах и изо всех сил сомневаться в многообразии мира. Ты случайно в буддисты не записалась?

— Нет, — спокойно ответила Аглая. — Но я не сомневаюсь. Я просто знаю.