Юзеф Крашевский - Маслав Страница 16

По знаку Губы приблизился старик, которому Губа и передал Вшебора. В сенях замка тоже толпилось много народа. Пройдя через какие-то темные закоулки, переходы и коридоры, по которым сновала челядь, Вшебор с своим проводником вошел в полутемную избу. Ее маленькие окошечки, задвинутые изнутри ставнями, едва пропускали свет сквозь щели. Это был, должно быть, какой-нибудь склад или гардеробная владельца замка, вся заваленная одеждой, оружием и всевозможными, очевидно, награбленными вещами, которые лежали на полу и висели по стенам. Все, что доставляла война, было захвачено и сложено здесь Маславом. Целыми кучами свалены были вещи, собранные из разных замков, от разных владельцев, со всех концов страны, различной ценности и самого разнообразного вида. Те, что сложили их здесь, не умели даже отличить более ценных вещей от менее ценных. Дорогое и дешевое, хорошее и плохое все было свалено вместе в одну кучу, как рожь или сено, свезенные в амбар.

– Эй, вы, – крикнул старик, отворить дверь. – Берите, что хотите. Так приказал пан! Не стесняйтесь! – и он указал на кучи одежды и полки, нагроможденные всяким добром.

– Выбирайте: чего душа пожелает! Вы видите, у нас есть что выбрать! – и, поглаживая голову, старик усмехнулся. На одной из полок лежали отдельной кучкой золотые и позолоченные цепи. Старик подошел и, выбрав несколько, взвесил их на руке, остановился на самой тяжелой цепи и хотел уже подать ее Вшебору, но вдруг заметил на ней следы засохшей крови, пробурчал что-то себе под нос и пошел к дверям, где стоял чан с водой. Выполоскав в нем цепь, он начал вытирать ее полой своей одежды.

Вшебор с отвращением стал одеваться, – отказаться было невозможно. Старик с готовностью помогал ему и все время советовал выбрать все самое лучшее, но не тратить даром времени. У него была только одна забота – выполнить, как можно лучше, приказание пана.

– Только поторопитесь, – говорил он. – Его милость не любит ждать и желает, чтобы вы были при нем за столом… А давно уже пора… – Из разных углов он вытащил: пояс с мечем, меховую шапку, богатое верхнее платье и все, что было нужно для того, чтобы Вшебор угодил новому пану. Сверх всего этого старик накинул ему на шею золотую цепь и, с улыбкой осмотрев его, повел к выходу.

Из гардеробной в столовую снова пришлось идти темными коридорами и переходами… Уже издали Вшебор услышал доносившиеся из нее громкие голоса. Старый плоцкий замок не отличался большим великолепием внутреннего убранства: он был закопчен от дыма, а все убранство горниц составляли самые простые деревянные столы и лавки. Каким он был с незапамятных времен, таким остался и теперь – со столами из толстых досок, с огромными лавками, устланными теперь кожами и сукном. В других горницах не было даже полов, а только сглаженная земля, насыпанная листьями, а зимой – соломой и вереском.

В горнице, игравшей роль столовой, было много разряженных, как на празднике, гостей. Для князя было устроено сидение на небольшом возвышении, прикрытое черным сукном. Около него занимали места сразу бросавшаяся в глаза своей непохожей на остальных внешностью, – пруссаки с зверскими лицами, вооруженные топорами, дротиками, луками и кремневым оружием.

Главою их был кунигас, относившейся к Маславу совершенно запросто, а тот – волей неволей должен был принимать доказательства его расположения. Это был человек среднего роста, широкоплечий, толстый с заплывшими от жира глазами, едва видневшимися из-под бровей, в обхождении решительный и не обращавший никакого внимания на торжественность обстановки, какую усиливался поддержать Маслав. Он считал себя совершенно равным ему и отвечал ему гордо и высокомерно. Новый князь, должно быть, нуждался в нем, потому что, хотя лицо его часто выражало неудовольствие и гнев, он все же терпеливо переносил такое обхождение гостя.

Иногда он обводил взглядом своих придворных, ему хотелось, чтобы двор его произвел на пруссаков впечатление настоящего княжеского, и потому-то все были разряжены, как на праздник, и вооружены.

По старому обычаю, в горнице не было женщин.

Заняв место в конце стола, Маслав посадил около себя кунигаса, приказав подостлать ему на сиденье красное сукно. Перед ними были поставлены серебряные блюда, а так как для других уже не хватало серебра, то остальные удовольствовались глиняной и деревянной посудой.

Вшебору Маслав указал место за другим столом, приказав ему распоряжаться там.

За исключением пруссаков, которые нисколько не стеснялись, и громко разговаривая, сейчас же принялись есть и пить, все остальные, сидевшие за столом, придворные Маслава, вероятно, соблюдая приказание самого пана, хранили боязливое молчание. Но так как они к этому не были приучены, то от времени до времени и среди них вырывался у кого-нибудь громкий возглас или взрыв смеха, который сейчас же затихал под грозным взглядом повелителя. Слуги прислуживали неумело; сталкиваясь друг с другом, а за дверями слышались угрозы, брань и жалобные крики; но все же пир окончился бы вполне благопристойно, если бы не кубки, стоявшие перед гостями и постоянно пополнявшиеся. Мед развязал язык этим людям, не привыкшим сдерживать вспышки гнева и веселья. К концу пиршества ничто уже не могло остановить шума и криков, хотя выражение лица князя становилось все угрюмее. А тут еще явилась целая стая своих и чужих псов, бросившихся глодать брошенные под стол кости и своим лаем и визгом еще более усиливших общий гомон.

В конце трапезы, по старому обычаю, все гусляры и певцы, сидевшие около храма, собрались в обеденную горницу. Они ворвались целой толпой, торопясь занять места на лавках около стены, а те, кто не нашел места, расселись на земле; зазвучали гусли, и раздались крикливые напевы.

Но Маслав и с этими должен был считаться, – ведь за ним шел весь народ; перед ними поставили пиво и мед, слушали их пение и игру, а некоторые из сидевших за столом, подогретые вином, стали вторить им и хлопать в ладоши.

Все это мало напоминало пир в княжеском доме, – но, видно, иначе и не могло быть.

Пруссаки этим не смущались: они с удовольствием попивали мед, подставляя для этого рог, который носили у поясов, и похваливали угощенье. Уж трапеза близилась к концу, – все угощенье понемногу исчезло со столов, и остались только жбаны, – как вдруг двери из внутренних покоев замка с шумом отворились, и в горницу вбежала какая-то странная фигура. При виде ее пруссаки в испуге повскакивали с лавок, а Маслав побледнел, как мертвец.

Да и было чего испугаться!

Вошедшая была старая, худая и высокая женщина с седыми, растрепанными волосами, падавшими ей на плечи, едва прикрытая грубым бельем и даже не подпоясанная, босая и как бы вырвавшаяся из тюрьмы или из рук палачей.

Ее бледное, сморщенное лицо и горевшие пламенным гневом серые глаза с красными, опухшими от слез веками, выражали глубокое, почти безумное, горе.

Она вбежала с громким, неудержимым, бессмысленным криком, в котором ничего нельзя было разобрать, – перепуганная, рассерженная, оглядывавшаяся назад, как будто за ней гнались.

Отталкивая руками тех, кто стоял у нее на дороге, она добежала до стола и стала, как вкопанная, перед Маславом, вперив в него безумный взор. Князь, бледный, не владеющий языком, вскочил с места и руками указал своим придворным на это приведение, которое они пропустили в горницу. Пруссаки, перепугавшись неизвестно чего, хватались за ножи, – остальные повскакивали с мест, – и в горнице все пришло в смятение. Тогда и Вшебор двинулся от стола.

В это время люди, вбежавшие за бабой, схватили ее за руки, но она, вырываясь от них, упала на землю, как раз подле того места, где сидел князь. Маслав с ужасом отшатнулся.

Раздались испуганные крики, потом в толпе произошло движение, и придворные, схватив безумную на руки, поспешно вынесли ее из горницы. Некоторое время еще слышались ее жалобные крики, сначала громкие и напряженные, потом все затихающие по мере удаления и, наконец, превратившиеся в глухой стон, затерявшийся где-то в глубине замка.

Маслав, с вытаращенными от испуга глазами, стараясь придать своему лицу подобие улыбки, опустился на свое место.

На вопрос кунигаса он холодно ответил, что это была бедная старая помешанная, и, налив себе кубок, выпил его залпом, но, как он ни старался принять равнодушный вид, он не мог удержать охватившей его дрожи.

Часть гусляров вышла за дверь, и после этого шумного приключения вдруг настала странная тишина; князь сделал знак, чтобы подали мед, но и это не помогло, – так как все были испуганы и смущены появлением несчастной женщины. Скоро все умолкло, а некоторые из тех, которые особенно много пили, захрапели, положив головы на стол. Наконец, и сам Маслав, приказав проводить своих гостей на отдых в предназначенные для них горницы, двинулся неверным шагом из столовой, предшествуемый коморниками, которым он приказал нести перед собой меч. Начали расходиться и остальные, за исключением уснувших за столом.