Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 16

— Ну, идемте что ли… — позвала в свою хату.

Дети быстро собрали пожитки. По дороге тревожно поглядывали друг на друга. Кем, врагом или другом, станет для них эта коренастая женщина в клетчатой юбке?

Нина и Толик едва поспевали за ее размашистым, мужицким шагом. Благо, идти было недалеко.

— Входите, что ли, — скрипнула калиткой вдова, пропуская вперед Нину и Толика.

Дети нырнули в маленький дворик, где валялся в пыли, довольно похрюкивая, маленький поросеночек. Не считая кур, он являл собой все хозяйство Ефросиньи.

Маленькой была и хатка, совсем еще новая, тщательно побеленная внутри. Зато возле дома росли старые раскидистые яблони с наливными уже плодами.

С печки на Нину и Толика смотрели две пары глаз, маленьких, светло-карих, как у Ефросиньи.

— А-ну спускайтесь! Есть будем, — весело приказала мать и поставила на стол квас, положила рядом пушистые пучки лука.

Не поднимая глаз, чтобы не встретиться с взглядами домочадцев, Нина и Толик быстро поели и полезли на печку. В новом доме было тепло и неуютно…

Ефросинья никогда не была красавицей, даже в пору юности, но ее жёлудевые глаза обещали уют.

В деревне вдову не слишком любили, хотя и сочувствовали ее доле. Одна с двумя детишками осталась. Как не пожалеть?

Ефросинья не была охотницей до сплетен, но не была щедра и на добрые слова.

«Не родись красивой, а родись счастливой,» — повторяла в детстве Фросе мать. Но и счастья Ефросинье судьба отмеряла скупо. Одна отрада — дочка Манечка да сыночек Феденька.

Лучший кусочек всегда мать для них оставляла, особенно, как не стало отца их, Игната.

Мужа Ефросинья не то, чтобы любила, но боялась. Молчалив, неласков был Игнат да и выпить мастак. А уж как хлебнет, бывало, самогона, так и волю рукам даст. Сколько натерпелась от пьяного мужа Ефросинья, сколько побегала от него огородами, но зато уж если Игнат был в духе и трезв, слов ласковых для женушки не жалел, а бывало, и просил прощения.

До сих пор с благодарностью вспоминала Ефросинья, как незадолго до смерти супруг виновато обнял ее за плечи.

«Ты уж, того, Фросенька, зла на меня не держи. Как выпью, дурак дураком становлюсь».

«Да что уж там…» — ответила Фрося.

Знать бы тогда, что скоро не станет Игната. Не скупилась бы на теплые слова.

Уже тогда, видно, чувствовал Игнат близкую кончину. Пьянка сгубила Игната, осиротила детей, проклятая.

После похорон еще ревностнее Ефросинья стала заботиться о сыне и дочке. Работой ни по дому, ни во дворе не нагружала. Все сама делала и за отца, и за мать им быть старалось. Все для них, сироток горемычных. За хлопотами и о своей горькой вдовьей доле забыть легче. О себе, что о себе-то думать… Отцвела жизнь, отзвенела, облетала яблоневым цветом. Осень на порог стучится ветрами и дождями.

А вот ведь, оказалось, улыбнулась и ей, Ефросинье, ее осень бабьим летом. Нежданно-негаданно…

Сколько ведь девок в деревне, а Степан и красивый, и работящий, и не пьет. И есть в нем что-то такое — не от деревни — от города, от чего сердце щемит, а потом соловьем заливается и сладко-сладко замирает — как будто услышать могут.

А ведь выбрал же не вертихвостку незамужнюю, а ее, зрелый плод, Ефросинью.

От мыслей таких у вдовы шла кругом голова. Вот только перед детьми чувствовала Ефросинья виноватой себя в своем нечаянном счастье.

Полюбит ли Степан ее Манечку и Феденьку, как своих детей? «Нет, не полюбит, — отвечала сама себе вдова. — Уж слишком жалеет Нину и Толика».

Что-то мрачно нашептывало Ефросинье, что не будь их, и не заглянул бы видный вдовец вместе с братом в ее дом. Обида, недовольство едкой дымкой обволакивали душу вдовы, но нет, не Степана винила она за неполное своё счастье — Нину и Толика.

Маня и Федя поглядывали на неожиданно объявившихся домочадцев искоса. Со Степаном, впрочем, вели себя почтительно, — привыкли бояться мужчину в доме, а уж со сверстниками не церемонились.

Старший, Федя, как и Толик, перешел в четвертый класс. А младшая, Маня, могла бы по возрасту быть Нине подружкой.

Где там! Даже не смотрит на сводную сестру. Разве что к столу иногда позовет, да и то с неохотой. «Нинка, иди есть», — процедит сквозь зубы. А чтоб поиграть вместе, об этом и речи нет.

Впрочем, и Нина с Толиком не пытались сблизиться с детьми Ефросиньи.

Федька… Одно слово — «бука». Кто захочет с ним играть? И Манька — неповоротливая, капризная. Во всей деревни нет у нее подружки.

То ли дело дочери дяди Никиты! Затейница Надюшка и тихая, задумчивая Нюша, научили Нину лепить фигурки из глины. Так у Нины появились новые куклы. У них не было имен. У них не было ни белокурых локонов, ни розовых платьев. А вместо голубых глаз с длинными ресницами удивленно и просто смотрели на мир глаза-угольки.

Но их, этих кукол, было много. Они дружили, ходили друг к другу в гости, но, конечно, только тогда, когда заканчивали управляться со своим хозяйством. А хозяйство у каждой было огромным — и коровы, и козы, и куры, и кони, и даже слоны…

Так и не заметишь, как время пройдет. Вот уж и щи в большой расписной миске на столе дымятся.

Увидит Нина, что хозяйка на стол накрывает, и скорее к дверям, чтобы не мешать обедать семье.

— Ты куда? — настигал ее на пороге строгий голос Ильи Кузьмича.

— Домой.

— Зачем? А ну вернись!

Как не послушаешься строгого окрика деда?

Нина робко возвращалась в избу, несмело садилась на лавку рядом с двоюродными братьями и сестрами. На обед Катерина варила щи из серой капусты с салом, а то и с курицей. И, конечно, гречневую кашу. Чего-чего, а гречки в деревне хватает. А если есть в избе щи да каша — голод семье не грозит.

А по праздникам в доме дяди Никиты пахло лепешками. Ни у кого во всей деревне не были они такими воздушными и ароматными, как у Катерины. Добрая и хозяйственная жена досталась Никите. В разговоре Катерина слегка проглатывала букву «л». За это и прозвали ее меткие деревенские языки «Ипешка».

К лепешкам Катерина ставила на стол миску со сметаной. Только мелькали ложки.

Ребята то и дело поглядывали на деда. С ним шутки плохи. Не заболтаешься и не зазеваешься за столом. А не то мигом по лбу получишь большой деревянной дедовой ложкой.

Опасалась и Нина этой грозной ложки, да только напрасно — жалел строгий дед сироту. Только нахмурится время от времени:

— Ты что ложку на нос повесила? А ну ешь, а то без тебя съедят все.

А после обеда девчонки бегали на луг. Сплетали в венки нехитрые в своей простоте полевые цветы — солнечные одуванчики, нежные ромашки, подрагивающие лепестками на ветру, небесные колокольчики.

В венке таком смотреть в чистую воду ручью — одно удовольствие. Улыбается, колышется от ветра отражение, а к нему уже спешит стайка уток. И девчонки забудут уже о душистых венках и будут смотреть на сизую семейку, а потом снова вернутся к своим куклам с их коровами и слонами, пока не разгонит по домам влажный от росы и уже не по-летнему прохладный вечер.

В субботу Ефросинья делала уборку, щедро раздавая приказания пасынку и падчерице. Нина выбивала одеяла и подушки, а после принималась за грязные котлы, скопившиеся за неделю. Ефросинья натирала сковородки, чтобы к приходу Степана все в доме блестело.

Толик с утра носил ведрами воду. Худенькие плечи паренька опускались под тяжестью коромысла. Да только помощи ждать было неоткуда. Не от Федьки же, в конце концов? Этот знай себе сидит сиднем на лавочке с подсолнухом. И Манька с ним рядом семечки лущит.

Нина подметала пол, и Ефросинья, придирчиво пройдясь взглядом по углам, бралась за тряпку.

Эту работу она не доверяла падчерице. Только грязь по углам развезет! А чтобы в доме была чистота да уют, нужна заботливая женская рука.

Вымыв пол, так, что в доме влажно пахло чистотой, Ефросинья брала собранный еще с вечера узелок и шла на другой конец деревни в истопленную уже, лениво исходящую паром баню.

Во всей деревни всего-то было четыре бани — у Тихона да у его родни.

К ним и ходили париться со всей округи.

Ефросинья возвращалась из бани розовая, пропахшая березовым паром с полотенцем, чалмой повязанным вокруг головы.

Дома Фрося ставила в печку два чугуна и после этого садилась перед зеркалом со сколотым уголком, выпускала на волю тяжелые волосы с рыжиной и долго расчесывала их гребнем, пытливо смотрела в серебристую гладь, как будто в зеркальной глубине пыталась разглядеть свое будущее.

Нетерпеливое бульканье чугунов возвращало вдову к привычным хлопотам.

Ефросинья громко опускала на лавочку большое деревянное корыто, в котором купала детей, разбавляла кипяток сырой колодезной водой и разводила в нем шелох. Рядом Фрося ставила ведро с теплой водой, в котором плавал глиняный кувшин — ополаскивать волосы.