Роман Шмараков - Книга скворцов Страница 16

– И Юлий Цезарь, – сказал брат Петр, – помиловал афинян после Фарсальской битвы, прибавив в укоризну, что не раз еще их, пытающихся себя погубить, спасет слава предков.

– Ну а вторая его удача? – спросил Фортунат.

– О ней, признаться, я запамятовал, – отвечал госпиталий, пожимая плечами, – но вспомню, если мы посидим тут еще немного. Ведь счастье не поворачивало к нему хребет, как к Сеяну, так что непросто вспомнить, какую из своих побед он решил счесть лучшей.

XXVII

– Хорошо бы, если б такой человек, много повидавший и сделавший, написал книгу о счастье, как его достичь и какими средствами удерживать, – сказал Фортунат. – Это было бы назидательней многого другого. А как это вышло с Сеяном?

– Видишь ли, – отвечал госпиталий, – счастье, будучи делом не доблести, а неба, требует для себя умолчаний и оскорбляется чрезмерным любопытством. Нумений, написавший книгу с истолкованием таинств Цереры, во сне увидел ее с дочерью стоящими в дверях непотребного дома и поносящими его за то, что он их сюда спровадил. Если бы геометрия и грамматика были божествами, из тех, каким строят храмы с колоннами и приносят в жертву петуха, они, верно, тоже гневились бы из-за школьных учебников и насылали паршу на их сочинителей, чего в отдельных случаях нельзя не одобрить, так что не жди, что с тайнами счастья будет иначе. Что до Сеяна, то незадолго перед тем, как он лишился власти, надежд и жизни, его смутило такое знаменье: в его доме стояла статуя Фортуны, некогда принадлежавшая, как говорят, царю Сервию, и когда Сеян совершал перед нею жертвоприношения, она повернулась к нему спиной. Падение его было скорое и сокрушительное, так что те, кто утром провожал его в сенат как существо божественное, днем тащил его оттуда в тюрьму, по пути разрушая его статуи, а его самого хлеща по лицу и оскорбляя всеми оскорблениями, какие можно выдумать наспех; и не только сам он погиб, но детей и жену утянул за своим бедствием. Однако эта история напоминает мне другую – как сторож при римском храме Геркулеса, скучавший от безделья, предложил своему богу сыграть с ним в кости, на условье, что если выиграет сторож, бог ему услужит чем-нибудь при случае, а если бог, то сторож устроит для него пир и приведет женщину. Сторож бросил кости за себя, бросил за бога и проиграл; ввечеру он отыскал блудницу, которую запер на ночь в храме, вместе с накрытым столом, и ушел. По совести, я не знаю истории чудесней.

– Я вижу тут вздорную басню, в которой и богу, и людям приписывается то, что им не подобает, – сказал келарь. – Но ты, похоже, находишь в этом что-то другое: так объясни, что именно.

– Да, нахожу, и вот что. Древние философы, когда хотели подступиться к описанию высшего блага или помешать поэтам развращать нравы юношества, оставляли привычное им рассуждение и сочиняли басни, дабы помочь своему разуму или поддержать чужую добродетель. Мне кажется, если бы они собрались все вместе, в одном саду, причем вдохновение целый день не покидало бы их, изощряя их разум и держа их в согласии, какого они никогда не знали, – всем прилежанием своего ума и рвением сердца они не сочинили бы истории, которая бы короче и вразумительней описывала все наши земные дела. Человек, который играет в кости со своим богом; человек, который оговаривает условия на случай своего выигрыша; человек, который проигрывает и все-таки выполняет свои обязательства – скажи, чего тут о нас не сказано, и я отвечу, и это тут есть, просто ты не видишь.

– Ты забыл прибавить: человек, который сторожит бога, пока ему ничего не угрожает, и покидает его в тот самый миг, когда он того гляди согрешит, – отозвался келарь. – Впрочем, ты меня не убедил; я не думаю, что истории об игре в кости благотворнее для нравов, чем заведения с ней.

– Тогда послушай вот эту, – сказал госпиталий. – Король Энцо, сын покойного императора, как известно, по сию пору сидит в темнице у болонцев, и выпустят ли они его когда-нибудь – одному Богу ведомо, поскольку император, его отец, истощил все средства к его избавлению и умер, так ничего не добившись. Однажды, когда стражники не хотели давать ему еды, туда пришел один из братьев-миноритов, брат Альбертин из Вероны, и просил стражников дать королю еды ради любви к Богу и к нему, когда же те отказали, он сказал им: «Давайте-ка сыграем в кости, и если я выиграю, вы дадите ему поесть». Он сыграл и выиграл, и дал королю поесть, утешив и усладив его беседой, и все, кто слышал об этом, славили его милосердие и изобретательность. Скажи, брат Петр, как по-твоему, следовало ему браться за кости или нет?

– По-моему, – отвечал келарь, – этот брат Альбертин, о котором ты говоришь, поступил наилучшим образом и соблазниться о нем можно лишь по недомыслию; а если ты опять помянешь ту притчу с двумя мудрецами в пучине, я тебе отвечу, что это совсем другое дело, ибо там каждый сперва хотел слыть на этой доске важнейшим для города человеком, а потом – сберечь свою жизнь, брат же Альбертин поступил так из жалости к христианской душе, ничего не желая для себя.

– Ты благосклоннее к древним, пока я их порицаю, а не утешаюсь их историями, – сказал госпиталий. – Это оттого, что ты, как они, проклинаешь землю, которую не можешь завоевать. Вернусь-ка я к прежнему, ради их спокойствия.

XXVIII

– По вашим речам мне кажется, – сказал Фортунат, – что и со статуями бывало много такого, что можно счесть знаменьями.

– Бывало, и часто, – отвечал келарь, – выступали на статуях богов пот и слезы, иной раз кровавые, во время испанской войны бил огонь из головы Вулкана, смеялся истукан Юпитера, когда Гай Цезарь хотел перевезти его на Палатин, а когда римские женщины поставили изваяние Фортуны, оно отчетливо сказало, что и дар они принесли, и посвящение совершили должным порядком. Во времена императора Отона статуя Победы, стоявшая на колеснице, выронила из рук вожжи, а при Коммоде на форуме были видны следы уходящих богов: про подобное знаменье толкователи снов пишут, что оно – к смерти сновидца.

– Если только статуи не медные, – заметил госпиталий, – иначе это к деньгам, ибо они так же переходят из рук в руки.

– Неужели вправду бывало такое у язычников? – спросил Фортунат.

– Коли и так, – отвечал келарь, – то не от силы богов, но от немощи вещей: ведь и дерево, и камень плесневеют, проступает из них краска, дерево ссыхается и стонет, и, словом сказать, есть много естественных причин, заставляющих человека суеверного видеть больше, чем показано, и приписывать статуе слезы или речь; к тому же вмешиваются тут и бесы, привыкшие к людскому поклонению и принужденные обновлять его мнимыми чудесами. Подобно галлу, обманувшему Цезаря, они поднимают паруса на своих кораблях, севших на мель, чтобы издали казалось, что они плывут с попутным ветром. Какой горечью наполнялся их рот, когда истинная вера выставляла их на посмеяние! Блаженный Григорий, епископ Неокесарии, однажды, странствуя в чужих местах, вошел в языческий храм и, совершив ночную молитву, пошел далее. Поутру пришел жрец и не обнаружил своего бога, всегда являвшегося на его зов; а когда жрец заплакал и разорвал свои одежды, чтимый им бес показался ему и молвил, чтобы наперед не ждал его, затем что Григорий, ученик Христов, здесь молился, и теперь ему ходить сюда заказано. «А если бы Григорий тебе приказал вернуться?» – спрашивает жрец. «Если бы приказал, я бы вернулся», – отвечает бес. Услышав это, жрец кинулся за блаженным Григорием и, нашед его в горах, просил и слезно молил, чтобы тот приказал воротиться богу, который почитается здешними жителями и которого он изгнал. Григорий не отказал ему, но написал письмо, веля бесу прийти на место. Жрец пошел с этим письмом восвояси и положил его в храме. Когда же бес вернулся в свое изваяние, жрец спросил его: «Теперь ты снова здесь? Значит, Григорий сильнее тебя, что ты подчиняешься его приказам?» «Нам нельзя, – отвечал бес, – бороться с силою креста, ибо ему подчинены легионы людей, ангелов и бесов». Тогда жрец сказал: «Если ученик сильнее тебя, насколько более его учитель! Я расстаюсь с тобою и ухожу служить ему»; и бросив беса на произвол судьбы, он пошел к блаженному Григорию и сделался его учеником.

– Я думал, ты особо скажешь о тех, что оживлены магическим искусством, – сказал госпиталий, – вроде изваяний, изображавших римские провинции, что стояли хороводом вокруг статуи Рима, и если в провинции начинался мятеж, то ее истукан поворачивался к Риму задом, а римляне посылали в те края сильное войско; не знаю, верить ли в это, но истории о магическом искусстве тем и хороши, что верить в них необязательно.

– Да, таких историй много, – сказал келарь. – Пишут, что король готов Аларих не мог переправиться на Сицилию, пока там стояла статуя, оберегающая остров от Этны и от варваров, но как только она была низвержена, сицилийцы много претерпели от того и другого. Есть и еще истории этого рода. В день, когда был убит император Маврикий, далеко от его столицы, в городе Александрии, один человек возвращался поздно с приятельского пира, а когда добрался до главной площади, статуи, стоявшие там, сошли наземь и, обратившись к нему по имени, поведали, что случилось нынче с императором. Он насилу добрался домой; опомнившись от ужаса, он поведал об увиденном одному, другому, слух дошел до правителя Египта, а на девятый день явился к нему из столицы вестник с рассказом о кончине Маврикия. Говорят также о статуях, которые наказывали тех, кто неподобающим образом с ними обходился. Был в Греции город Феспии, славный изваянием Купидона; его увез оттуда в Рим сперва Гай Цезарь, а потом, когда по его кончине статую вернули феспийцам, – и Нерон, при котором она и погибла в римском пожаре; и феспийцы были уверены, что оба эти императора погибли горькой смертью лишь из-за нечестия, оказанного их богу.