Юлия Андреева - Карл Брюллов Страница 16

Александр писал домой: «Везде, проезжая Германию, обманывались мы в своей надежде, везде находили менее, ибо мы видели Петербург!». И то верно: трудно восторгаться чем-то, когда изначально твои глаза привыкли впитывать прекраснейшие из творений зодчих, жить среди красот, словно в раю.

Потом я попросил рассказать о Дрездене и вообще о Германии.

— «Сикстинская мадонна» — вот, собственно, и все сколько-нибудь сносные воспоминания, — развел руками Карл. — Кто может стоять рядом с Рафаэлем? — он сделал выразительную паузу. — Только тот, кто наберется достаточно отваги для этого. Впрочем, в то время произносить подобные тирады было бы весьма рискованно.

Жаль, не довелось побывать в Вене, хотя… вряд ли имело смысл останавливаться там на долгое время, тем более что нас сразу же заверили, что в Вене ужасная опера. Знаменитые произведения даются раз в год обществом любителей музыки. Мы слушали оперу повсюду, где только удалось побывать, и с уверенностью могу утверждать, что лучшая опера в Мюнхене и, конечно, в Италии.

Мы с братом каждый день гуляли по городу до галереи. День среди картин и статуй, потом шли до гостиницы, каждый раз новым маршрутом. Конец октября. Листья чуть тронуты золотой кистью осени, синее, иногда бирюзовое небо, вообще без облаков. Устали, устроились прямо под открытым небом за крошечным столиком. Взяли бутылочку вина, кофе и сигары. Хорошо.

В Германии в большом почете были картины Корред-жо; в журналах писали, будто бы он затмил устаревшего в наши дни Рафаэля. А когда я заступился за Рафаэля, сказав, что мадоннам Корреджо не хватает величия и божественной простоты, и начал говорить о Пуссене, зашипели, точно щипцы для завивки. В Дрездене еще понравился Гвидо Ренни. Моя сестра писала нам вслед, будто бы видела нас с Александром в рыцарской одежде, золотых латах, увенчанных лаврами, возвращающихся с поле боя, снискавших бессмертную славу! Какое восхитительное предзнаменование!

Кстати, тогда же я обратил внимание на то, как по-разному люди пишут письма. Возьмем, к примеру, брата моего Александра. Вот кто описал галерею с того момента, как вошли мы в двери и затем, кропотливо, все до мельчайших мелочей, словно опись делает. Я же во все времена поговорить в письмах любил, впрочем, об этом уже упоминал.

В Мюнхене я заболел и провалялся с простудным воспалением головы семь дней, почти не приходя в сознание. Ухаживала за мною наша хозяйка фрау Вельце, супруга обер-лейтенанта фон дер Вельце.

Меня постригли, дабы лишнее тепло не способствовало воспалению, так что я из Апполона сделался сущим уродом. Доктор предрекал печальный финал, но я почему-то превозмог болезнь и тут же угодил в дружеские объятия барона Хорнстейна, которому фон Кленце уже сообщил о русских художниках-медалистах, прибывших в Мюнхен.

Восторженный и веселый, точно бес, барон тут же потащил нас по салонам и гостям, по трактирам и театрам, помогая сводить знакомства с самыми разными людьми.

Посыпались заказы. Мы с Александром едва поспевали повсюду, веселясь на балах, ведя бесконечные разговоры о живописи и опере, много рисовали. Поначалу Сашка еще пытался предостерегать меня, умоляя не напрягаться после тяжелой болезни, но мне все было нипочем, я хотел всего и сразу. Предполагалось, что я буду писать портреты королевской фамилии, но на тот момент времени августейшее семейство некстати отправилось с визитом в Саксонию.

Портрет барона Хорнстейна, портрет дочери министра финансов, портрет министра внутренних дел и портрет его супруги…

Но самое главное впечатление — сам Мюнхен — волшебный, сказочный со своей средневековой готикой и тайнами.

Да, возрожденный и прекрасный Мюнхен произвел на нас сильное впечатление. Согласно распространенному мнению, нет ничего хуже зимы в Германии, но мы с Сашкой были молоды и счастливы! Перед нами лежали города Инсбрук, Боцен, Триент, Бассано, Тревизо и наконец — Венеция!..

Венеция — каналы, обитые черным сукном, точно гробы; гондолы; мелочные рынки и множество лавочек, крытый мост Вздохов, соединяющий Дворец дожей с темницей. Ящики для доносов в виде львиных голов… Зеленщики, подплывающие со своим товаром к самым домам, громко, почти нараспев, расхваливают свой товар, привлекая внимание покупательниц. Хозяйки отворяют ставни, спускают на веревках корзины с мелочью, которые тут же нагружаются пахучей зеленью и свежими, только что с грядки, овощами. Не хочу описывать ни дворец, ни картин, ни статуй. Есть кому сделать это и без меня. В памяти осталось одно наблюдение Александра, будто бы Дворец дожей стоит на голове — верх тяжелей низа. Я счел его интересным и записал для памяти.

Небо над Баварией, над горами, над крышами дворцов — прекрасно. Впрочем, небосвод везде прекрасен. Потому что ангелы чистят его, не жалея собственных крыльев. Оттого иногда на небе и заметны полосы. Карл знал это, пробираясь сквозь простудный жар, он видел ангелов так близко, что мог бы нарисовать каждого во всех возможных подробностях. Впрочем, чтобы рисовать, ангелы должны были бы позировать ему, а разве удержишь этих шалунов и торопыг на месте?

— Стой, зараза! — Карл изловчился и попытался поймать самого толстого за вымаранные в черничном варенье крылышки, но потная рука только скользила по перьям, оставив молодого художника без трофея.

Кому ни скажи, ни за что ведь не поверят, — сокрушался Карл. — Ну, хотя бы парочку, чтобы Сашка увидел своими глазами. Эх, Сашка, где тебя носит? Вместе мы бы их тут всех переловили.

Ловить ангела? — Карл вздрогнул от неожиданности, закрывшись по самый подбородок влажным одеялом. Перед ним возникла или, скорее, соткалась из ослепительного света темноволосая женщина, еще более темная на фоне открытого окна и светозарных ангелов. Огромная пылающая женщина с темными глазами и короной на голове.

Царица небесная… — Карл зажмурился и тут же попытался открыть один глаз, протянувшись в сторону гостьи. — Царица небесная? — Уточнил он на всякий случай и тут же был откинут обратно на постель громоподобным смехом.

Вот еще! Надо же, какие мысли крутятся в этой глупой головушке… В этой гениальной головушке, юный Аполлон. Да ты и сам, как ангел, и свет вокруг тебя, и то, что ты пожелаешь сделать. — Женщина пылала, но Карл видел, что огонь не причиняет ей боли. — Что же ты лежишь здесь, родненький мой? Отчего не выходишь погулять, касатик? Или местные красоты тебя не радуют? Или погодка непригодна, чтобы рисовать всласть? Я тучи уже дня три как развела да на клочки растерзала, солнышко на небосвод выпустила, а тебя, мой свет, все нет и нет? Отчего же не рисуешь в славном Мюнхине, батюшка?

— Так занемог же я, матушка. Неужто не видишь? — Неожиданно для себя Карл поднялся и в одной ночной рубашке с кружевными манжетами так и предстал пред дивной женщиной.

— Ан, не болен ты, свет мой ясный, Карл Павлович! Вижу: ножки твои резвы, а ручки давно скучают по хорошим кистям да краскам. Подымайся, солнышко. Да приди в мои объятия, ибо я жена твоя, небом данная, из огня и ночи созданная, солнцем благословенная.

Карл сделал шаг и оказался в объятиях огненной женщины, той, что прилетала к нему в детстве, чтобы гореть вместе с ней.

Глава 11

Если бы вы знали, с какой радостью я бросил Швейцарию и полетел бы в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире её не отнимет у меня!

Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр — всё мне снилось!..

— Нас провожали в дорогу 16 августа 1822 года, — начал Александр, когда я спустя три дня после нашей предыдущей беседы наведался к нему вечером, как и было условлено в присланной со слугой записке. Александр Павлович встретил меня сам и, как и в прошлый раз, первым делом проводил к своей супруге. На этот раз Александра Александровна выглядела поживее, хотя это мимолетное впечатление мог создавать изящный белый кружевной воротничок, прекрасно осветлявший ее лицо. После того как я поцеловал ручку госпоже Брюлловой и перемолвился с ней парой ничего не значащих фраз, Александр Павлович проводил меня в тот же кабинет, после чего слуга подал кисель и булки. Должно быть, в этом доме не жаловали вина и тем более водки. Что же, весьма похвальный, хотя и странный по нашим временам, обычай.

— …Нас провожали в дорогу 16 августа 1822 года, с вокзала дилижансов, что на Царскосельском проспекте. Вся семья, друзья, соученики… — он вздохнул. — Помнится, долго не мог выпустить руку маменьки, словно уже тогда знал, что не увидимся. Хотя кто может знать наверняка? Особенно про Павлика! Все время бегал, играл, я даже немного рассердился на непоседу. Братья на четыре года уезжают, а он, как ни в чем не бывало, бегает и скачет.