Алексей Румянцев - Я видел Сусанина Страница 16

— Ба-атюшки! Ба-а-а-а…

Марья кусалась, царапалась, а между тем колеса приближающихся подвод выстукивали уже за Ульяниным ключом, совсем рядом. И это спасло женщину. Стрелец с незнакомцем, шепотом чертыхаясь, скрылись живехонько в чапыжах. Марья, не помня себя, роняя перемятые грибы, кинулась навстречу подводам:

— Родимые, убили… Ба-атюшки, убили…

Обоз двигался по дороге. С этим обозом ехал в Ростов Иван Сусанин.

ПАН И АТАМАН

Чудо-диво случилось: сам Лисовский, заносчивый пан Александро, изволил пожаловать к казакам в табор под Тушином. Кривая сабля жаром палит. Кафтан атласа лазоревого, жемчугами и золотом грудь шита, воротник черный, соболий. А шляпа с предивным розовым пером такова, что и плечи, и воротник укрывает, будто гнездо из самого что ни есть мягкого пуха. Заглядение — пан на коне!

Пахолик-слуга ловко принял бархатный, в серебре повод. Пан Александро с седла съехал — Ивану Заруцкому поклонился:

— Доброго здравия войсковому атаману.

— В наш курень, пан-полковник, к казацким дымам милости просим.

Еще и еще любезностями обменялись, потом поднялись в бревенчатые хоромы, в залец, коврами украшенный. Раздвинуто слюдяное оконце, в саду на рябинах воробьи чирикают. Войсковой атаман — в сукмане светло-малиновом, чуб-оселедец за ухо заворочен, усы что водопад сизопенный, с двух сторон на грудь ниспадающий. Подмигнув, повелел выйти двум другим усачам: без есаулов, с глазу на глаз пожелал беседовать польский пан.

— Победно прошло по Руси войско наше, — выдохнул он снисходительно и позвякал под столом шпорой. — Опять стоим у врат столицы.

— То мы пропустили, — поправил Иван, потерев сизую щеку. — Татар хан-Гирея, слава богу, казаки сдерживали. Султан турский у нас в узде… Смогли бы сдержать и вас.

— Но разве не топтали улиц Москвы подошвы наших сапог? — надулся Лисовский, важный, холеный, подкрашенные усы вьюнком. — Разве не под стенами ее теперь наши хоругви?

— Хватит, пан Александро… Мы добром пропустили вас, чтобы совкупно утвердить на трон истинного царя Дмитрия: вы пока нам нужны. И вам зело нужен Дмитрий, како и мы, — кто ж станет укрощать чернь разъяренную? Не очень-то жалует Русь иноземцев… Так что казаки и польная шляхта связаны отныне единой службой царскому имени. И о службе, я чаю, ты говорить приехал ко мне? Аль не так, пан-полковник?

Заруцкий чуть усмехнулся, прикидывая в уме, что же привело в казачий стан этого разряженного павлина? Многотысячным сбродом представлялось ему шляхетское воинство. Убийцы, бродяги — всякого рода человеческие отбросы, исторгнутые из разных стран. Чего стоил, к примеру, дон Жуан Крузатти, капитан-фуражир гетмана Сапеги! Итальянец по происхождению, он грабил и у себя на родине, и в Испании; приобрел мошенническим путем титул «дона» (дворянина); сбежал, укрываясь, к чехам, затем в Польшу… Такому вовсе безразлично, кому он служит: лишь бы грабить, лишь бы сподручно разбойничать. И когда пана Лисовского с такими вот «донами» снарядили было в рязанские земли за приспехами, получилась у него, мягко сказать, нескладица. Под Коломной, напоровшись на заставы русского воеводы Куракина, «рыцари» мгновенно рассыпались кто куда. Пан-полковник ни с чем должен был вернуться в Тушино, сильно притом потрепанный.

«Казаков моих не взял, фуфлыга, петух дутый. Вот и накостыляли по шее», — продолжал мысленно улыбаться Заруцкий, наблюдая, как тщится пересилить спесь толстозадый пан.

— Два есаула, что сидели тут, ближние тебе? — спросил гость. — Наумова, старшего в виду имею?

— Хе-хе, по имени знаешь?… Не угодил он чем-нибудь пану?

— О-о, совсем нет: доброе о твоих воинах довелось слышать! — Голос поляка звучал мягко, вкрадчиво. — В Застругах вотчину знатную они, слышал я, в прах пустили? Боярина-вотчинника повесили на верее?.. Спра-авные воины.

Насмешка была явной.

— А что ж, пан, целоваться им с тем боярином Парамошкой? — вскинул литую бровь атаман. Обождав, буркнул нехотя: — Это Наумов с Вельяминовым Никиткой удумали. Вельяминовское поместье когда-то дуром хапнул заструговский боярин. Вот и поквитались.

— Ге-ге-е… Боярина вешать, согласись, не острастка для черни. Соблазн и вольность! Вешай твой Наумов холопство злобное, челядинца-болвана кинь на копье, слугу, — слова не скажу против. А уж боярина — это, согласись…

— Не соглашусь! — перебил норовисто атаман. — Сколь мятежных мужиков привел к нам тогда есаул из-под Застругов? Не они ли, чернолапотные, опора тебе и нам, пан-полковник? Мужик знает, под какими идти хоругвями!

— Ф-фа… Мужик — это земля, пыль, пся крев. Быдло!

— Молись, пан, что мои казаки не слышат тебя.

Словом, не клеился разговор. Лишь после того, как рыжий казачонок Заруцкого внес жбанец донской крепкой медовухи и поставил перед беседующими грибную закуску, язык пана стал явно податливее. Вылилось-таки наружу главное! Безнадежно затянули осаду Москвы, — признал гость огорченно. — У воинов-иноземцев пошатнулся дух: им сейчас, а не потом давай военную поживу. А где ее вынуть? Вотчины и усадьбы окрест Москвы еще с лета опустошили. Ян Сапега снял свои сотни с окружения, кинув их на осаду Троице-Сергиева монастыря. Но там хоть и богато, да по всему видать — зазимуют рати. Пан Збровский проговорился, что готовит своих драгун к походу на северные и волжские города — «рыбицу удить, пироги добывать». Яздовский с Пшибосями к нему лепятся, Летюговский, Млоцкие — губа не дура!.. А ему что ж, пану Лисовскому? Сидеть с дурнем Яном под Троицким затвором? Шиш облизывать?

— Нет, мы еще поживем высоко! Мы оставим в дураках всех, кто первым собирается улизнуть из голодного Тушина. Уметь надо. Ум-меть!…

Лисовский говорил все развязнее, все откровеннее, прихлебывая из чаши холодно-искристое зелье.

— Ты мыслишь: грошелюб, мол, пан Александро? Карманы бездонные хочет набить дармовщинкой?.. Разумей шире, Иван-друг: северная дорога всем нам сейчас — петля. Ярославль и Вологда, Кострома с Поволжьем — какой край неохватный питает-кормит Москву! И пока не рассечем разом эту становую жилу, сидеть нам без конца здесь, в тушинских оврагах. Сидеть и лапу сосать, на смех Шуйскому. А те города, Иван, вовсе не щипанные, хе-хе. Насчет пирога-рыбицы, хе-хе, будет нам вдосталь… Сколько даешь мне чубов? Три сотни? Четыре?

Заруцкий молчал. На щеках Лисовского выступили алые пятна, и он нервно откинулся в кресле. Жемчужно-золотистые украшения жарким блеском сверкнули на груди.

— Мы привезли вам царя Дмитрия, — нажимал пан. — Разве не вы, донские, клятвенно присягали ему? Идем же — именем государя — на север. Нам не дозволено медлить!

А Заруцкому в этот миг чудился Дон. Пяти месяцев не прошло, как собрал он там казачий круг, решивший вот этот, нынешний поход. Двое суток надрывал горло, что Димитрий-царь в дни мятежа был чудесно спасен, что убит-де в Москве лишь гудошник-вор, безвестный темный человек с иными совсем приметами, что ежели помочь истинному царю вновь укрепиться в Москве, то судьба казаков и вольного люда будет навеки облегчена.

Горячи были споры на круге!

— Пошто к нам, казакам, не сшел сразу царь?

— Пошто он с польной шляхтой связал себя?

— То-то и оно: не след казакам идти в хвосте иноземных ратей. Русское войско к лицу русскому царю.

Атаман в десятый, в двадцатый раз убеждал круг, что слабы, ничтожны одни только казацкие силы, что порознь царь Шуйский одолел и мужиков Ивана Болотникова, и донцов с Петруней-царевичем[14] и если не стать за Димитрия в союзе с той шляхтой хоть на малое время, то гибель придет неминучая от бояр и боярского царя.

— Аль забыли, что Дмитрий уже отменял указом сыск беглых? Тех, что бежали в голодные годы?.. Уважим ему — новые отмены последуют!

В это хотелось верить. И это подогрело наконец всех!

— Долой бояр! — шумел круг на третьи сутки, под вечер. — Веди нас, атаман, на Ваську Шуйского.

— Пиши гуртом, писарь.

Тысячи казаков и беглой голытьбы примкнули в тот вечер к стягу Заруцкого. Примкнули, чтобы скопом вернуться домой, в родное Подмосковье, в Приволжье. Чтобы как и прежде мстить боярам и боярскому царю за поруганную правду, за искалеченную свою жизнь. Чтоб как и прежде зажигать всюду пламя восстаний.

— Веди нас, атаман. Готовы!

…И куда же он, коль честно спросить, привел людей своих? Есаулов? Молодой царь, которому верили, на которого молились, не восхотел даже лик показать. Поставил казаков под Тушином-селом, повелел польскому гетману раскрепить русские сотни в подмогу жадной и хищной шляхте. Это ли грезилось казакам? Для того ли снялись гулебщики с Дону? Любой расплюгавенький шляхтич куда ближе теперь к царю Димитрию, нежели он, вольный донской атаман Заруцкий. Мыслил он соколом в небе воспарить, а держат его шляхтичи в мелких птахах… Надолго ли?