Исаак Гольдберг - День разгорается Страница 16

— Верочка, проснись, оденься, кажется, пришли с обыском...

Жандарм, полицейский пристав и солдаты грубо ввалились в переднюю, едва Скудельский успел отпереть дверь. Они вторгнулись в квартиру и сразу же приступили к обыску. Верочка не успела одеться, как в ее комнату втиснулся солдат и полицейский. Она закричала, но полицейский грубо оборвал ее. Вячеслав Францевич резко заметил приставу, что девушке надо дать одеться, но пристав насмешливо возразил:

— Нам некогда цирлихи всякие разводить. А вы не оскорбляйте!

Рыли в квартире Скудельского беспощадно и с нарочитой грубостью. Швыряли на пол книги, разбрасывали бумаги, письма, переворачивали мебель, выстукивали стены, ковырялись в полах. В верочкиной комнате безжалостно и бесцеремонно раскидали девичье белье, мяли его, комкали, грязнили. Верочка в поспешно накинутом на плечи халатике ежилась от смущения, холода и обиды. Глаза ее были полны слез.

Скудельский, побледнев от негодования, глухо сказал:

— Это издевательство. Я буду жаловаться!

— Пожалуйста! Сколько угодно!.. — с издевкой ответил жандарм.

Уходил в тюрьму Вячеслав Францевич с наскоро собранным узелком. С Верочкой ему не дали возможности попрощаться. Девушка проводила его, горько заплакав от обиды, от страха и от жалости...

Галю приход полиции почти не удивил. Она недавно вернулась из больницы, куда по настоянию доктора увезли Павла. Она еще не спала, когда квартирная хозяйка, открывшая дверь непрошенным гостям, с испуганным изумлением крикнула:

— Ой, батюшки! Полиция!..

Пришедшие заполнили комнату Гали и стали допрашивать девушку, где ее брат. Галя ответила, что не знает.

— Как же вы не знаете? — насмешливо взглянул на нее жандармский вахмистр. — Вы с вашим братом сегодня целый день митинговали и всякими недозволенными делами занимались... Должны вы обязательно в известности быть, где он теперь находится!

— А я не знаю! — повторила Галя, исподлобья поглядывая на то, как полицейский и солдаты рылись в ее вещах.

— Что ж, — протянул вахмистр, — коли запираетесь, так мы вас заместо брата вашего заарестуем!

— Можете! — вспыхнула Галя.

И почти спокойно вышла на морозную улицу, сопровождаемая конвоем...

В рабочих квартирах жандармы и полиция вели себя с грубой пренебрежительностью. Они командовали, покрикивали, пытались глумиться над обыскиваемыми. Но они встречали молчаливый протест и нескрываемое презрение в поблескивающих глазах рабочих. В иных домах их ждали с презрительной насмешливостью, и это их больше всего раздражало: они предполагали увидеть смятение, растерянность, испуг, а вместо этого они заставали спокойных и даже втайне посмеивающихся людей.

Лебедев, один из членов стачечного железнодорожного комитета, когда они пришли к нему, деловито посоветовал:

— На обыск не тратьте зря времени. Ничего не найдете. Вот вам письменный стол, чемодан, комод, орудуйте... — И, обращаясь к жене, встревоженно поглядывавшей на него, попросил: — Варя, принеси мою сумочку, ту, которая всегда со мной в тюрьму путешествует.

Жандармский ротмистр кисло усмехнулся и ехидно спросил:

— Готовились? Ожидали нас?

— Вас всегда нужно ждать, — спокойно ответил Лебедев. — А сумочка моя так от ареста до ареста и живет. Там у меня все приготовлено для тюремного жительства.

— Вы бывалый...

— Вашими молитвами! — весело тряхнул головой Лебедев.

...Во всех концах города шли обыски и аресты. Со всех концов города в тюрьму приводили арестованных. В тюрьме становилось все оживленней и оживленней.

По средине обширного, мощеного булыжником двора стоял столб с небольшим медным колоколом. Во двор со всех четырех сторон гляделись зарешетченные окна низких, облупленных корпусов. Тюрьма была старая. Когда-то она именовалась тюремным замком, и к ней по проторенной «владимирке», по широкому и исхоженному московскому тракту стекались арестанты со всей России. О ней пелись унылые арестантские песни, ее вспоминали на этапах и в ссылке тюремные сидельцы. Про нее складывались рассказы. И рассказы эти ходили по тюрьмам и этапам империи. И слава у нее была недобрая.

В обычное время в тюрьму попадали через узенькую калитку в мрачных, окованных железом воротах. Из калитки поворачивали в невысокую дверь тюремной конторы, а оттуда расходились по камерам. Но в эту ночь, когда арестованных приводили десятками, тяжелые ворота, стоявшие обычно на запоре, со скрежетом и визгом приоткрылись, и людей впустили во двор. И уже со двора другим ходом повели в контору. И от сотрясения раскрываемых ворот запыленная и грязная икона, висевшая над ними, слегка закачалась на затейливом, арестантской работы, кронштейне.

В тюремной конторе арестованные узнавали знакомых, обменивались приветствиями, пытались шутить. Тюремная администрация настороженно поглядывала на новых арестантов. Тюремная администрация, обычно невозмутимая, на этот раз была немного смущена: среди приводимых под конвоем находились известные в городе люди, которым вовсе не место в тюрьме!

Скудельский столкнулся на тюремном дворе с Галей.

— А-а, и вас тоже!

— И меня, Вячеслав Францевич!

Галю повели в женский корпус. Скудельский поежился от холода и от волнения и, приглядевшись к окружающим, узнал Чепурного. Потом он узнал редактора, Пал Палыча, затем инженера Голембиевского, потом еще знакомого, еще и еще. Чепурной, кивнув ему головой, горестно, но стараясь сделать насмешливое лицо, протянул:

— Каково? А?..

— Да-а... — отозвался Вячеслав Францевич. — Правительство играет ва-банк!

— Попомните мое слово, господа, — вмешался Пал Палыч, — это так даром им не пройдет!..

Над толпою арестованных раздался зычный, привыкший командовать голос:

— Заходи по-двое! Заходи!.. Живо!..

Толкаясь и мешая друг другу, люди стали торопливо проходить в низкую дверь. В полутемном коридоре на них повеяло застоявшимся, кислым воздухом. Запахи тюрьмы, густые и непереносимые, охватили их. Чепурной поморщился и поднес платок к носу. Шедший с ним в паре высокий студент покосился на него и засмеялся:

— Неподходящее амбре?

— Ну, и воздух, — проворчал Чепурной, смущенно пряча платок в карман.

В конторе долго возились с необходимыми формальностями. Столкнувшись с законом, с формой, Чепурной оживился, он почувствовал себя законником и потребовал на просмотр ордера на арест, которые пришли с каждым из арестованных. Дежурный помощник смотрителя ухмыльнулся и успокаивающе заверил:

— Не беспокойтесь, все в порядке!

Было уже совсем под утро, когда, наконец, всех повели в камеры, и звон ключей, лязг засовов и тяжелый стук закрываемых дверей напомнил о том, что с этого часу начинается неволя, тюрьма.

В камере, куда попал Скудельский, набили человек сорок. Чепурной и редактор оказались здесь же. Но кроме них и еще четырех-пяти знакомых, все остальные были Вячеславу Францевичу неизвестны. Это была все молодежь, шумная и неугомонная даже и здесь, в тюрьме, как и везде.

Высокий студент, как только в камере водворился кой-какой порядок, предложил:

— Надо, товарищи, организоваться. Выберем старосту.

Скудельский, Чепурной и Пал Палыч, устроившиеся на нарах рядом, переглянулись. Пал Палыч кивнул головой:

— Действительно, надо организоваться.

— Я предлагаю Пал Палыча Иванова... Человек уважаемый... — заявил Чепурной.

С нар, заполненных молодежью, весело и дружно грянуло:

— Мы предлагаем товарища Антонова!..

— Голосовать! Голосовать!.. Антонова!

— Кто это Антонов? — спросил Скудельский ближайшего к нему товарища из тех, кто громко выкликал эту фамилию.

— Железнодорожник. Слесарь депо.

Проголосовали дружно. Антонов получил громадное большинство. Когда результаты голосования были объявлены, с дальней нары поднялся лохматый, немного сутулый великан. Серые глаза из-под нахмуренных бровей глядели у него весело и чуточку насмешливо. Русые усы свисали вниз. Оглядев сокамерников, великан почесал большой с узловатыми пальцами рукою в затылке и глухим голосом сказал:

— Что ж... Почтили, значит, доверием... Ну, это я самый и есть Антонов... Которые не знают, так вот, значит... Я и есть избранный... А теперь надо установить конституцию, камерную конституцию... Первое — никаких разговоров с начальством, никого, кроме старосты. Понятно?..

Камерную конституцию устанавливали бы долго, если бы кто-то не спохватился, что уже поздно, что скоро в заставленные решетками окна заглянет утро и что все окончательно решить можно будет завтра. С этим согласились и начали устраиваться на ночлег...

Утро было морозное и мглистое. Это утро вставало над просыпающимся в растерянности городом. Оно вставало над тюрьмою, над арестованными, которых продолжали проводить по улицам города под усиленным конвоем. Оно вставало над многочисленными патрулями, шагавшими по городу вдоль и поперек.