Эдгар По в России - Шалашов Евгений Васильевич Страница 16

По моему разумению, Гёте был прав. Действительно, почему он должен расплачиваться за чужой заказ? И дело не в жадности. Князьям положено платить за поэтов, а не поэтам за князей. Вельможа, имеющий много денег, просто обязан делиться ими с поэтами. А иначе какая польза от этих вельмож? Возможно, в человеческой памяти от князя Шаховского останется лишь одно воспоминание — вельможа как-то пил чай с самим Гёте.

Я не стал высказывать своего мнения Пушкину. Ведь и сам Александр в некотором отношении вельможа, хоть и нетитулованный. Вдруг он обидится? Кем же сам числит себя русский поэт — литератором или аристократом?

Осень осьмсот двадцать девятого года была чрезвычайно памятна для меня. Еще не забылись впечатления от поездки в армию генерала Паскевича, и жизнь казалась мне пресной. Балы, рауты, прогулки по Невскому казались глупейшим времяпровождением, после того как я лишь слегка прикоснулся к свисту пуль, лязгу штыков и грохоту барабанов. Верно, из-за того я понаделал немало глупостей, кои совсем не хочется вспоминать.

Из головы не шли две встречи со старыми знакомцами — с двумя Александрами. Мёртвое тело Грибоедова влачили волы, а Марлинский сам мчался навстречу смерти.

Сегодня кое-кто говорит, что Пушкин придумал эти встречи, чтобы украсить свои путевые заметки. Не стану спорить. Придумал ли я, нет ли, но когда закрываю глаза, то явственно вижу старую рассохшуюся арбу, запряженную парой мосластых волов, тащивших через бурную реку тело моего несчастного собрата. Верно, под одно из колес попал камень, телегу тряхнуло, и тело едва не свалилось в воду. Бог им судья. Меня уже в чем только не упрекали из-за этой поездки! И где-то я уже говорил, что приехать на войну с тем чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня, с одной стороны, слишком самолюбиво, а с другой — слишком непристойно. Как объяснить людям, что я отправился на Кавказ только затем, чтобы туда отправиться? Почему все обязательно ищут какие-то "подводные камни", "глубинные течения"? Почему я, русский человек, живущий в России, не могу просто съездить за пределы своей родины? Или поэт обязан бродить по свету только за вдохновением? Помилуйте, я живой человек, желающий полюбоваться красивым пейзажем и прекрасными пейзанками. Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта; я смогу почерпнуть его и сидя за собственным письменным столом. Грустные осенние луга подле Болдина ничем не хуже ярких летних ярких садов вблизи Бахчисарая. Вдохновение нужно носить в собственной душе, а не озираться по сторонам. Впрочем, о чем это я? Да, осенью двадцать девятого года был еще и приезд в Москву, неудачное сватовство к Наталье Николаевне и мой спешный отъезд в Петербург. Право слово, та осень была не самой лучшей осенью моей жизни. Посему я с трудом воспринимал прежних знакомых, не спешил обзаводиться новыми друзьями и уж тем паче не удерживал в памяти их имена и лица. Имена и лица менялись, не находя во мне ни отклика, ни воспоминаний. Перо не хотело оставлять следы, а только царапало бумагу. Сам не знаю, как я сумел заставить себя пересилить сплин и заняться делом. Но сумел-таки и потому, наверное, кое-что из той осени я запомнил. Прежде всего — встречу с юным американским поэтом. К счастью, в отличие от наших домашних гениев, которые тащат мне всякий вздор, он ничего не принес. Я вполне допускаю, что молодой человек пишет гениальнейшие стихи, но в то утро не стал бы слушать и самого Байрона!

Мне вспоминается еще один мой знакомец. Кажется, он появился в моей жизни примерно в то же время, что и господин Поэ. Он всем хорошо известен и достаточно знаменит. Боже мой, как же они похожи и одновременно непохожи — юный американец и молодой малоросс! Даже внешне в них было что-то общее — нервное лицо, тонкие усики, нос. Оба были чрезвычайно увлечены всякими мистериями и мистификациями, тратили свое и чужое время на нелепые сказки и побасенки. И оба боялись быть заживо погребенными. Но если один сорил деньгами (когда они у него были) и идеями (их у американца было не десятерых), то второй скрупулезно считал каждый рубль и тянул к себе мало-мальски пригодный для сочинительства сюжет.

А еще глаза… Если посмотреть в глаза двух молодых гениев, то можно сквозь них увидеть нечто страшное и притягательное одновременно: так, словно вы заглянули в открытое окно, выходящее на ночное кладбище. Но кладбища будут абсолютно разными. У одного это будут теснившиеся друг к другу надгробия, зажатые обветшалыми стенами, а у второго — бескрайнее поле, покрытое могильными холмами с деревянными крестами.

Касательно американца, то много позже мне говорили, что в его стихах можно заметить мое непосредственное влияние, а его проза отчасти напоминает мою. Но так же можно сказать, что и моя проза, мои стихи также напоминают чью-то иную. Возможно, даже и самого юного американца. Каждый из нас стоит на плечах предшественников. Оговорюсь лишь, что американец не читал моих произведений, а я не читал его стихов ни тогда, ни потом. Впрочем, не мне судить. Всякой талант неизъясним. Как ваятель видит в куске мрамора богиню Венеру и выводит ее на свет, действуя только грубым резцом и молотом? Загадка… Но кусков мрамора раскидано по свету немало. Дело ваятеля — всего лишь отыскать свой кусок и как следует обработать его резцом. А уж насколько хороша получится Венера — судить критику. А он, критик, может углядеть в вашей Венере и не Венеру вовсе, а Гестию или того хуже — хромого Вулкана. А уж кто на кого оказал влияние — это интересно лишь самому автору изысканий, паре филологов, осиливших его опус, а большинству читателей интересен сам текст, а не почва, из которой он вырос.

Впрочем, все по порядку. Однажды утром я чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше и звучные рифмы бегут навстречу стройной мысли.

Вдруг дверь кабинета скрипнула. В такие минуты никого не хочется видеть, а уж меньше всего — слуг, докладывающих о посетителе. Но это были не слуги, а сам посетитель.

В проеме двери стоял незнакомец. Первоначально юн показался мне ровесником, но, приглядевшись, я понял, что ему не более двадцати лет. Он был невысокого росту, худощав и казался лет двадцати. Черты смуглого лица были выразительны: высокий лоб, осененный черными клоками волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос, небольшие усы, впалые щеки — желто-смуглые — даже оливковые, обличали в нем иностранца. На нем был черный фрак; панталоны летние (хотя на дворе стояла уже глубокая осень). Будь мы в Италии, я приняло бы его за карбонария; в России же он больше напоминал неаполитанского музыканта, что собирается дать несколько концертов и развозит по домам свои билеты. Уже хотел вручить ему рубль, а то и пять рублей и поскорее от него избавиться, но незнакомец сказал: "Гуд монинг, мистер Пусшкин. Ай эм америкен поет…" и что-то там еще.

Не скрою, мое знание аглицкого языка оставляло желать лучшего. Я довольно сносно читаю на нем, но очень скверно говорю, а еще хуже понимаю.

Юнец впялился в меня, оттопырил нижнюю губу и пробормотал что-то. Не на французском, а на аглицком, но слово "ниггер" я узнаю без перевода. Хотел уже звать Никиту, чтобы тот помог отыскать незнакомцу выход — желательно, без лишнего членовредительства, но юнец снял шляпу и виновато улыбнулся; "Айм сорри, мистер Пусшкин. Эскьюз ми. Ай эм америкэн поет!"

Незнакомец добавил еще что-то, но, видя мою беспомощность, спросил по-французски:

— Vous parlez français?[11]

Произношение юноши было настолько чудовищно, что мне захотелось ответить: "Désolé, je ne parle pas français"[12]. По крайней мере таким французским я не владею. Но не желая казаться грубияном, скромно кивнул. Юноша просиял и продолжил: