Александр Сегень - Тамерлан Страница 17

– Он сказал: «Нынче же будешь со Мною у престола небесного Отца». Иса простил ему грехи за то, что он уверовал в Него.

Сказав это, Искендер внимательно всмотрелся в лицо Тамерлана. Великий эмир нахмурился, что-то человеческое промелькнуло в глазах его, но тотчас Тамерлан усмехнулся, и глаза его иронично сощурились.

– Пророк Иса никогда не был распят на кресте, – сказал он наконец, – подлые яхуды[54] забросали его каменьями и растоптали. Лживые назранские книги уверяют, что Иса был сыном самого Аллаха. Разве Аллах допустил бы, чтоб его сына распяли на кресте мерзостные яхуды? Скорее Аллах истребил бы все человечество. Оставим этот глупый разговор. Давай лучше займемся делом. На чем мы там остановились?

Мирза Искендер прочитал последнее, что они записали в «Тамерлан-намэ», о том, как Тамерлан пришел в Сеистан и покорил город Карибыз. Великий эмир глубоко вздохнул, погружаясь в пучину воспоминаний и одновременно прикидывая, как выгоднее подать себя в следующем эпизоде. Искендер изготовился, весь обратясь в слух. Эпизод предстоял интересный – как же Тамерлан захочет описать несчастную сеистанскую битву, после которой он на всю жизнь сделался калекой?

– В том году мне исполнилось тридцать пять лет, – промолвил Тамерлан.

«Тридцать», – подумал Искендер, но написал так, как было сказано, – тридцать пять.

– Владетель Сеистана, эмир Малик-Махмуд, враждовал со своими соседями, ибо был отпетым разбойником, – продолжал Тамерлан. – Его крепко отлупили, он бежал из своей страны и просил меня помочь ему, предлагая в подарок несколько сеистанских крепостей.

Искендер дерзко опустил характеристику Малик-Махмуда как разбойника, попутно подумав: «Сам ты разбойник!» Впрочем, дальше он послушно записывал все, что диктовал ему хазрет. Тамерлан снова завел сказку о том, как Хуссейн совершал одну подлость за другой, и по закону сказки всякий раз он просил у Тамерлана прощения, а великодушный Тамерлан его прощал.

«Все-таки любопытно, как же ты захочешь описать убийство Хуссейна?» – думал Искендер, записывая красивую легенду о том, как Тамерлан покорял крепости, а подлый Хуссейн брал себе всю добычу с этих крепостей и делил ее между своими багатурами, но добренький Тамерлан и это ему прощал и прощал без конца.

– На сей раз нам пришлось иметь дело с почти неприступными укреплениями, – диктовал Тамерлан историю о взятии очередной крепости в Сеистане. – Мы пришли ночью, когда все жители спали крепким сном. Стража у них тоже спала вповалку. Я отдал приказ спешиться и подходить к крепости, оставив коней в отдалении. Мы запаслись добротными камандами[55] и пошли на штурм. Мои доблестные багатуры ловко использовали каманды и очень быстро вскарабкивались наверх. Вскоре они овладели башнями. Наступил рассвет. Я приказал громко трубить в трубы, обратился к Аллаху за благословением и повел свое воинство на штурм. Крепость была взята почти без боя, и я поспешил совершить субх.

«Да уж, конечно!»

– Когда я стоял на молитве, ко мне привели связанных пленников, из тех, кто все же отважился защищаться от нас. Они с трепетом ожидали жестокой расправы, но я сказал: «Вы – храбрые воины», приласкал их и отпустил.

«Разумеется, приласкал! Саблей! И отпустил в мир иной», – подумал Искендер и, вновь набравшись смелости, не стал писать о добром отношении Тамерлана к пленным, потому что тут наверняка крылась лицемерная ложь.

– Слух о моей блистательной победе прокатился по всему Сеистану, – продолжал свои мемуары Тамерлан. – В это время жители остальных сеистанских крепостей направили письмо эмиру Малик-Махмуду Сеистанскому, умоляя его взять их под свою защиту. Они писали: «Если эмир Тамерлан овладеет нашими крепостями, то ты, Малик-Махмуд, останешься без Сеистана, а мы – без головы».

«Чего же это они так страшились? – мысленно усмехнулся Искендер. – Ты же ласкал пленных и отпускал с миром!»

Тем временем Тамерлан приступил к рассказу о самой горестной своей битве:

– Бой был упорный. Я и двенадцать моих багатуров очутились в окружении плотного кольца врагов. Тут две стрелы поразили меня – одна в локоть, другая в ногу. Но я и внимания не обратил на них. Я весь был охвачен боем. Аллах держал мою раненую руку, и меч не вываливался из нее. Я уложил более ста воинов и вырвался из кольца врагов, опрокинул их и обратил в беспорядочное бегство. Я гнал этих мерзавцев по пустыне и рубил их, рубил, рубил! О-о-о-о-о!!!

«…в беспорядочное бегство», – написал Искендер и отложил перо. Тамерлан лежал на спине, и слезы катились по его лицу. Он страдал, от жгучего воспоминания, и Искендеру стало искренне жаль его. Семидесятилетний старик, он всего достиг в своей жизни, о чем только может мечтать суетный человек, кроме счастья. Искендер особенно остро почувствовал, как несчастен его хазрет.

– О-о-о! – вновь простонал Тамерлан. – Если бы ты знал, Искендер… Только не пиши этого!.. Если бы ты знал, как ужасно было получить эти раны, сделавшие меня калекой. Какое блаженство иметь здоровые и сильные руки и ноги! До того я не задумывался об этом, но когда подлые сеистанские стрелы превратили мою руку и мою ногу в малоподвижные придатки… О Аллах! Как мне было больно!..

– Поверьте, я искренне сострадаю вам, хазрет, – сказал Искендер и не соврал – в этот миг ему действительно было жаль Тамерлана. Мысль: «А как же было больно тем, кого ты казнил сотнями тысяч!» – только приближалась к его душе.

– Я верю тебе, Искендер, – с благодарностью промолвил Тамерлан. – Разве я держал бы тебя при себе, если б не верил? Что-то я раскис некстати… Продолжим. Бери перо, Искендер. После боя я отправился в сторону Гармуза. Мне пришлось пробыть там некоторое время, пока заживали мои раны. Они все же оказались серьезные. Эмира Хуссейна я отправил в сторону Бакланата, снабдив его двумя сотнями всадников. Он овладел Бакланатом и все свои устремления направил на то, чтобы только побольше себе заграбастать богатства. О том, чтобы хорошенько управлять страной, он нисколько не заботился, и его багатуры стали роптать на него.

Глава 15. Уединенная беседа под сенью тенистых чинар

Дивно хороши были многочисленные сады, устроенные Тамерланом вокруг Самарканда. Один другого краше, и в каждом – свои особенные затеи. В Баги-Дилгуше – слоны и фонтаны, в Баги-Бигиште – мосты и зверинец, в Баги-Нау – потрясающие воображение мраморные статуи, привезенные из Рума.

В Баги-Чинаране не росло никаких иных деревьев, кроме чинар, населивших огромное пространство диаметром почти в четверть фарасанга, и воздух от этого был напоен какой-то особенной, ни с чем не сравнимой свежестью, тонким ароматом, волшебно заполняющим собою все вокруг с наступлением сумерек и царящим безраздельно до самого утра. Гений множества садоводов, привезенных в Самарканд со всего Востока, превратил некогда безжизненное место в роскошный оазис, сравнимый с чарующими уголками Мазандерана и Эрзерума. Посреди царства чинар на искусственном холме возвышался увеселительный замок, выстроенный в форме креста, снаружи изукрашенный произведениями сирийских резчиков, а внутри расписанный фресками и наполненный самою изысканною мебелью, доставленной сюда со всех концов света – тяжелыми столами из чистого серебра, обширными кроватями, изготовленными в Дели и Ширазе, арабскими стульями и креслами, проделавшими далекий путь из Магриба и Египта, китайскими вазами самой различной величины, включая и такие, в которых запросто мог разместиться небольшой отряд воинов, и многим другим – полезным и бесполезным, восхитительным и забавным, массивным и изящным.

И все-таки главной достопримечательностью сада оставались чинары, которые грозными туменами обступили крестовидный дворец, будто намереваясь взять его решительным приступом. Рукотворные ручьи разговорчиво несли свои чистые воды, извиваясь меж стволов деревьев, декоративные мостки самой разнообразной формы изгибали над ними свои спины, ухоженные тропинки, посыпанные мелким гравием, увлекали за собой в тенистую прохладу парка.

И особенно хорошо здесь было в летнюю лунную ночь, когда молодые сердца стремятся к любви и легкие пугливые тени прячутся в отдаленных уголках сада.

Двое стояли на мостке, называемом Яшмовым и выполненном в китайском вкусе. Двое – он и она. Он был высоким и плечистым, и по голосу его сразу можно было определить, что это уже не юноша, но мужчина средних лет, успевший повидать в жизни немало. Она же, напротив, была еще совсем юной девочкой, только-только переставшей играть в куклы, а может, еще и не переставшей. Невысокого роста, она смотрела на него снизу вверх и порой даже чуть-чуть приподнималась на цыпочки, чтобы лучше ощутить запах его дыхания, который кружил ей голову. Тонкая фигурка ее дрожала от волнения, хрупкая рука то и дело ловила его руку, но девушка тотчас отдергивала ее, стыдясь своей влажной ладони.