Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы Страница 17

— Папа, можно мне будет взять эту лошадку себе?

— Посмотрим, — коротко ответил он.

— Мне бы очень хотелось забрать ее себе, — настаивал я.

— Сейчас нельзя, — грубо сказал он, не вдаваясь в объяснения.

— Почему нельзя?

Тут же последовал ответ, которого я никак не ожидал. Он злобно глянул на меня, и его слова буквально обожгли меня своей грубостью:

— Потому что я так сказал. И хватит об этом. Ни слова не хочу больше слышать.

— Но…

— Замолкни! — заорал он так, что мне показалось, будто он какое-то чудовище, готовое разорвать меня на части. — Никогда не раскрывай рта, когда тебе велено было замолкнуть! Ты или научишься слушаться, или тебе будет очень плохо. Понял?

Я в страхе молчал.

— Понял ты? — допрашивался он. — Мне нужен ответ.

Я едва мог произнести хоть слово.

— Да, — ответил я тихо, стараясь не заплакать.

— Помни об этом. Никогда!

И ушел прочь.

Я остался стоять в углу, одинокий и напуганный, не зная, что сказать и к кому идти за помощью. Я не понимал людей, которые меня окружали и которым было на меня плевать. В нескольких шагах от меня мать беседовала с другими женщинами, но я не рискнул к ней подойти. Я интуитивно догадывался, что не стоит рассказывать ей о том, что только что со мной произошло, и особенно о том, как повел себя со мной отец. В этом доме, окруженный новыми родственниками, я чувствовал себя еще более покинутым и несчастным, чем когда-либо. Я вспомнил дядю Лузера и тот разговор, что был у меня с ним в Западенце перед отъездом в Буэнос-Айрес, и почувствовал тоску из-за неопределенности и неизвестности, что меня окружали. Кто этот мужчина, мой отец, почему он ведет себя так властно и так легко готов опуститься до насилия? Незнакомец, с которым придется мириться в будущем, чужой человек, который не знает меня и совершенно не уважает? Я вспомнил, как обо мне заботились материны родственники, как они болтали со мной, как одаряли лаской, и спрятался в ванной, чтоб никто не увидел, как я плачу. Я понимал, что мы совершили ошибку, страшную ошибку, но мне было совершенно не с кем поделиться своими опасениями.

Патио хоть и было небольшим, но там хватало места всем. Однако там крутились только кузены. Остальные гости остались в комнате беседовать за чашкой чая. Я тоже направился в патио, хотя меня никто туда не звал. Дети болтали и смеялись, но когда я вошел, перешли на шепот, прикрыли рты, сдерживая взрывы хохота, и вообще глядели на меня так, будто я какая-то неудачная шутка природы.

Я был обречен молчать, поскольку не знал ни одного из языков, на которых они говорили. Старший двоюродный брат решил научить меня нескольким испанским словам. Он взял меня за правую руку, показал на нее пальцем и сказал: «Рука», предлагая повторить за ним.

— Гука, — повторил я.

Затем обучение перешло на более сложный уровень.

— Палец, — произнес он.

— Палец, — повторил я за ним.

На самом деле все это больше походило на лекцию по анатомии, терминология которой позволяла ему проявить талант комедианта. Через несколько минут я уже знал названия некоторых органов человеческого тела, причем брат баловался вовсю, переходя к все более и более интимным его частям. Правда, добираясь до границ дозволенного, он тут же переходил к более приличным словам. Эта игра зиждилась на провокации, которая забавляла всех, в том числе и меня, хотя я просто перенял всеобщее настроение и не до конца понимал, к чему все идет.

Всякое учение предполагает сложности, сопротивление и препятствия. Для меня таким препятствием стал один из звуков, имеющихся в наличии как в испанском, так и в русском языке. Я не обращал на это внимания, но братья это заметили и не преминули использовать как повод для подколов.

— Рот, — произнес брат, указывая на соответствующий орган.

— Гот, — повторил я за ним.

— Нет, не «гот». Надо говорить с «р». Рот.

— Гот, — повторил я под всеобщий хохот.

Затем последовала целая череда слов с буквой «р».

— Зрачки.

— Згачки.

Игра перешла в соревнование: как подобрать слова с «р», чтоб посмеяться над тем, как я их произнесу.

— Горло.

— Гогло.

Пока они развлекались со мной — я понимал, что происходит, но никак не мог взять ситуацию под контроль, к тому же я отчасти воспринимал ее как первый опыт мирного сосуществования, — на столе появился большой шоколадный торт. Поскольку желудок превратился в один из важнейших моих органов, я тут же захотел заполучить свой кусок до того, как остальные все съедят. Я такой был не один — кузены в этом деле от меня не отставали.

— Хочешь торта? — спросил меня один из кузенов, но я не понял вопроса. Тогда они решили спросить на идиш:

— Хочешь esn? («есть» — идиш)

Я много раз в день слышал это слово, когда мы плыли через океан, но только по-немецки. У меня на него был выработан рефлекс, как у собаки Павлова.

— Essen? («есть» — нем.)

— Да, esn. Хочешь esn?

— Я, я, — с энтузиазмом изображая немецкое «да», отвечал я.

Но я недооценил смекалку моего старшего кузена. Мне объяснили, как по-испански добиться желаемого.

— Скажи папе…

— Папа, — повторил я.

— «Папа», правильно.

Тут он прибег к жестикуляции, чтоб донести до меня смысл сказанного. Он все тыкал меня в грудь, добиваясь понимания того, что пытается сказать:

— Смотри мне в лицо, — говорил он, показывая на свой рот. — Повторяй за мной: «папа».

Я молчал, но он не унимался:

— Папа.

Я сообразил, чего от меня хотят, и повторил:

— Папа.

Брат прямо нахохлился от гордости за свой педагогический талант.

— Видали, как учится? — воскликнул он важно, а все остальные старались не рассмеяться. Он опять обратился ко мне:

— Дай.

— Дай.

— Мне.

— Мне.

— Дерьма.

— Дегьма.

— Теперь все вместе.

Он жестикулировал.

— Повторяй за мной: «Папа, дай мне дерьма».

— Папа, дай мне дегьма.

— Нет, там «р», «дерьма».

— Дегьма.

— Ладно, пойдет. Иди, скажи это отцу, он будет очень доволен и наградит тебя, — говорил он мне, показывая на торт.

Мальчишки пошли за мной в столовую, тихонько похохатывая. Отец с кем-то говорил с присущей ему оживленностью. Мать крепко держала его за руку, будто пытаясь успокоить, а остальные с нетерпением ждали возможности вставить хоть слово. Часть торта уже была съедена, все были усталы и немного напряжены. У отца были красные глаза, он тер их и, как прежде за завтраком, держал в руке полупустой стакан.

— Тихо! — воскликнул старший кузен, перебив беседу. — Твой сын научился говорить, как настоящий аргентинец, — с улыбкой обратился он к отцу, и тот выглядел несколько удивленным. — Он очень сообразительный.

Он взял меня за руку и сказал:

— Он хочет тебя кое о чем попросить. Слушай, — и жестом показал мне, чтоб я говорил.

Я широко улыбнулся и произнес то, что так талантливо зазубрил:

— Папа, дай мне дегьма.

Все изумленно посмотрели на меня. Употребление бранных слов в семье никогда не приветствовалось. Кто-то улыбнулся, но скорее растерянно. Мать с удивлением смотрела на меня, она гордилась тем, что я выучил несколько слов абсолютно неизвестного мне языка. Отец сурово посмотрел на меня и со злостью в голосе сказал по-украински:

— Вот какой ты дряни научился? — он явно был в ярости.

Я тоже был удивлен его реакции.

— Что ж он делает? — обратился он с вопросом к матери.

— Я не понимаю.

Дядя Срулек с упреком посмотрел на кузена. Я не понимал, что он говорит, но интонация не оставляла места для сомнений.

Я не мог понять, отчего отец злится на меня за то, что я всего лишь попросил кусок торта. Вероятно, он посчитал, что я уже достаточно ел в тот день.

В тот момент мать все же решила уточнить у отца (она сделала это по-украински), что же произошло, что я такого сделал или сказал, чтоб заслужить взбучки. Отец перевел ей на украинский мою фразу и только тогда сам понял, что надо мной просто жестоко подшутили.

— Я всего лишь хотел попросить кусок торта, — оправдывался я по-русски.

— Я поняла, милый, я поняла, — ответила мать и обняла меня, как бы защищая от упреков.

— Я всего-то пошутил, — вмешался брат, — нечего из такой глупости скандал раздувать.

И положил руку мне на затылок. Этот внезапный жест опеки выбил меня из колеи, и глаза мои наполнились слезами.

Вскоре все забыли о случившемся, и беседа возобновилась. Отец все искоса поглядывал на меня, а мать явно испытывала досаду, но не из-за меня. Думаю, она на самом деле переживала: мне было хорошо знакомо это ее выражение лица, когда в улыбке угадывалась неизбывная тоска и глубокое расстройство. Мои кузины решили проявить некоторую заботу: они принесли мне большой кусок торта, который я проглотил моментально, будто пиранья.