Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 17

Князь Олег медленно ехал вдоль раздельной голой полосы — на снегу лишь жесткие кустики полыни, зверобоя, пижмы, — повернув голову в сторону неприятельского лагеря. Твердыми презрительными глазами смотрел на чужих воинов, суровым ястребиным взором стремясь как бы вселить в них страх, обезволить, сделать их неспособными к бою. Московиты, вероятно, принимали появление великого рязанского князя вблизи от них за диковинную выходку и смотрели на него с любопытством. В Москве Олег слыл за гордеца, и вот он прямо перед ними — действительно гордый, опасный. Но они не робели и даже смотрели на него с вызовом — знали свою силу. Не подверженный суеверию, Олег раза два норовил свернуть коня в роковое пространство, лишь бы силой своего презрения заставить смутить передних московитов. Ехавшие сбоку телохранители своими лошадьми загораживали князя, не давали ему свернуть.

Вдруг князь ощутил, что черта, разделявшая два войска, на самом деле роковая. Ведь за ней — действительная, а не надуманная, страшная неизвестность. Чем обернется битва? Кто победит? Но чья бы ни взяла смертей будет много. Исход битвы — в полной зависимости от него, князя, от его полководческого умения, от его удачливости. Тяжка, неимоверно тяжка его доля. С каким облегчением он кинулся бы сейчас, как в жаркую пору, в холодную воду, в эту роковую черту, провалился бы в непостижимую неизвестность, лишь бы это помогло сохранить жизни его людей! Блажь, от которой ничего не зависело, владела им секунду. Он повернул коня в глубь своего лагеря. Встречавшиеся ему воины как ни в чем не бывало занимались своими делами. Их будто не касалось, скоро ль протрубят трубы бой. Один воин понес вязанку хвороста к месту кострища: видно, был уверен, что останется жив, а коль не останется — хворост для костра пригодится его товарищам. Другой пешец, присев на снег и сняв лапоть, перематывал на ноге суконную онучу. Третий точил брусом рогатину и, встретившись с князем взглядом, просветлился в лице. Олег Иванович чувствовал, что душа его напитывалась спокойствием и уверенностью воинов, и впитываемый им дух войска, в свою очередь, передавался опять воинам.

Бой начался с перестрелки. Пройдя навстречу друг другу несколько саженей, лучники пустили тысячи стрел, и они, свистя, ударяясь о железную нашивку щитов, с визгом выбивали искры и отскакивали. Иные стрелы впивались в незащищенные места воинов, в крупы коней. И уже послышались дикие вскрики и стоны людей, ржание раненых лошадей, которые ошалело мчались куда глаза глядят, ломая ряды воинов. Скрестились мечи, заколыхались копья, рогатины. Замелькали боевые топоры и ослопы. Скрежет металла, хруст костей, ругань, душераздирающие человеческие вопли…

Окруженный телохранителями, Олег Иванович стоял на коне возле шатра на пригорке. Ветер взмывал его бороду, рвал перья на шлеме. Твердое суховатое лицо его было спокойно: сражение шло на равных. Полк Ковылы в центре и полк Тимоша справа дрались отчаянно, не отступая ни на пядь. Полк Софония слева, где был наибольший простор, необходимый для применения его тактики, с криками "Ура!" задорно накатился на неприятеля, сделал вид, что будто бы оробел и помчался мимо, с разворотом назад, в поле. Эту хитрость попытаться увлечь за собой противника, растащить его, и когда он в погоне за ложно убегающими уверует в победу и расслабится, вдруг повернуться к нему лицом и дружно ударить (тут кстати были бы и арканы) — московиты разгадали. Не поддались на уловку ни в первый, ни во второй, ни в третий накат на них рязанцев. А в четвертый раз разгоряченные воины Софония сами ввязались в бой — врезались в ряды противника. Упала, забилась, задергала головой чья-то лошадь — из ноздрей хлынула струя черной крови… Софоний прыгнул на своем гнедке через бьющуюся лошадь, замахал саблей. Кое-кто из рязанцев, помня об арканах, которые должны были применить в бою, пробовал набрасывать петли на неприятельских конников, но в тесноте этот прием не удавался.

Над побоищем, жарким и упорным, поднимался пар. Князь Олег четко отдавал одно приказание за другим: вестовые то и дело подъезжали и отъезжали. Он ощущал боевой дух войска, видел, что его воины бьются отчаянно, и верил в победу. Вдруг он заметил верстах в двух от места битвы приближающийся крупный конный отряд московитов. Стало ясно — отряд был припрятан как резерв. Эх, как бы сейчас пригодился тот полк, что прикрывал Переяславль от прончан!

Приблизясь к месту побоища, свежий отряд московитов разделился на две лавы, намереваясь, видно, обтечь шатер Олега. Заметен был один из московитов — в золоченом шлеме, в маске-личине. Устрашающая маска прикрывала все лицо, кроме глаз, а кольчужная сетка накрывала шею и плечи. Кто он? Сам ли Боброк, которого сейчас Олег возненавидел всем своим существом? Пришел воевать его землю, пришел унизить его… Не бывать тому!

Наложив нижнюю губу на верхнюю, князь Олег закачался в седле взад-вперед. Телохранители окружили его теснее. Меж тем внезапно, под сильным натиском свежего отряда неприятеля, полк левой руки прогнулся и князь Олег увидел — некоторые конники Софония Алтыкулачевича поскакали назад. Софоний заметался среди убегающих, злобно кричал на них, хлестал плеткой по лицам, но его не слушались.

Наступил час, который решал все. Либо, поддавшись первому страху, который, подобно чуме, мог охватить все войско, оно дрогнет и побежит, и тогда положение уже не поправить; либо князь личным примером мужества предупредит миг всеобщего смятения. Способ личного мужества прост: надо ворваться в гущу воинов в самом опасном месте сражения и биться с противником рядом с простыми воинами. Князь Олег почувствовал, как тело его под одеждой и тяжелыми доспехами облилось потом — признак страха. Но он, привыкший и умевший владеть обстоятельствами, а не быть рабом их, сказал себе мысленно: "Не мне, князю Рязанскому, робеть. Я не страшусь смерти". Несуетливо, вроде бы для иных целей, он выступил верхом за кольцо ревностно охранявших его дружинников и, получив простор, вдруг ударил шпорами. Прижав уши, конь с места рванул вскачь. Телохранители на быстрых скакунах пытались обогнать его, чтобы оберечь от неприятеля, но конь Олега, вытягиваясь в прыжках, несся стрелой. "Назад, назад, братцы!" — кричал князь тем, кто, смалодушничав, скакал с поля боя.

Когда затрубили трубы и заиграли рожки, дав сигнал к бою, Карп, заметив, что Федот внезапно побледнел, сказал ему, подбадривая, чтобы он не вгонял сам себя в страх — смирную собаку и кочет бьет. Карп, да и те воины, что стояли поблизости, не только не испугались наступившей минуты битвы, но и, казалось, оживились, словно доселе им было скучно и вот теперь они повеселятся. Глядя на них, Федот справился с первым волнением.

— Слышь, Федотка, — обратился к нему Карп с каким-то сокровенным чувством, какое увидишь в глазах человека лишь в особые мгновения, редкие, меняющие жизнь либо подытоживающие её, — война есть война, и никому не дано предугадать, останемся ли мы живы… Прости меня, коль я в чем перед тобой виноват.

— Прощаю, — сказал Федот. — И ты меня прости.

— Прощаю, — Карп расстегнул ворот тягиляя, извлек из-за пазухи подвешенный на шею крестик — подарок князя — и снял его. — Давай побратаемся, Федотка… Крестами обменяемся. Вот возьми оберег…

Федот не решался взять у товарища оберег, подаренный ему князем.

— Бери, бери. Ты мне друг, а я хочу, чтобы мы с тобой стали братьями. Возьми и дай мне свой. Ты мне отныне роднее брата родного…

Обменялись крестами, перекрестились, расцеловались. Между тем впереди бой уже закипал. Прикрывшись щитами, грозно шла колонна московитов. Но совсем не было страшно, душа очищена, ты вместе со всеми и все вместе с тобой. Карп, с ясным и строгим лицом, поднял с земли копье и щит, глаза его блестели странным радостным блеском.

Федот же был как во сне: не верилось, что сейчас будут убивать — его ли, кого-либо другого. В то, что придется, может быть, убивать самому, не верилось тем более. Около него кипел бой, и он все ещё надеялся, хотя все слабее и слабее, что его обойдут, не тронут. Но вот прямо на него пошел суземый квадратнолицый московит со сверлящим взглядом. Федот суетно оглянулся, отступил на шаг, думая, хорошо бы как-нибудь вдруг исчезнуть, сделаться невидимкой! Страшен был этот суземый! Вот он целится пикой сейчас метнет. Федот отпрыгнул. Стена напирала, кто-то упал, раздирая рот в страшном крике.

А копье суземого вновь нацелилось в Федота. Ближе, ближе… Все, подумалось ему, конец. Вдруг откуда-то сбоку прыгнул к московиту Карп и по его копью ударил своим копьем. Тем и спас друга. Но сам вдруг охнул и подломился — его кольнули сбоку… Глаза быстро стекленели, затягиваясь мутноватой пленкой, скрадывающей напрасную надежду на жизнь… Федот крикнул: "Брат, не умирай!" — и кинулся было к Карпу, но копье суземого неотступно преследовало его. Московит, видно, решил, что перед ним трус, и уже усмехался, предвкушая победу. Каким-то чудом Федот увернулся от удара врага и, изловчась, кончиком пики успел кольнуть упорного преследователя. Суземый вдруг зашатался, покачался на ногах, уставя теперь в Федота не копье, а ненавидящий взгляд. И вот в глазах его появилось что-то человечье — отчаяние, тут же сменившееся сожалением. О чем он сожалел? О том ли, что мало пожил на белом свете? О том ли, что вряд ли теперь свидится с женой или детьми, коль он семьянин? Внезапная тошнота подступила к горлу Федота. "Господи, я убил человека… Помилуй меня, грешного, Господи…"