Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 17

Образы бессловесных библейских супруг были на протяжении многих веков идеалом для каждой женщины в высокочтимой семье Пресборков.

Генриетта умела искусно штопать, стряпать, стирать, пеленать новорожденных. Она изучала религиозные, ритуалы и ждала замужества, чтоб посещать женский загон в синагоге и зажигать свечи в канун субботы.

Каждое утро она слышала, как, надев полосатый талес, отец ее Исаак благодарит сурового еврейского бога за то, что тот не создал его женщиной. Генриетта, однако, никогда не жалела, что родилась существом презренным, то есть женщиной. Жребий жены и матери казался ей блаженным. Ее тело было сильно и готово для родов, для любой работы. Она читала всегда с определенной целью, — чтоб знать и тем предотвратить пороки своих будущих детей, чтоб добрым поведением, советом, экономией укрепить благосостояние будущего мужа.

Исаак Пресборк был добрый отец, но не дело дочери — выбирать мужа. Генриетта, по примеру своих бабушек, могла стать женой раввина. Ей пришлось бы тогда обрить волосы, надеть рыжеватый грубый парик с нитяным пробором и вести жизнь традиционно замкнутую и полную женских унижений. Но случай спас ее от старых вдовцов, деспотических раввинов и купцов. Молодой трирский адвокат, человек широко образованный, женился на ней, Генриетта Пресборк и Генрих-Гиршель Маркс составили дружную пару. Генрих относился к жене с подчеркнутым вниманием.

5

Карл, забежав из школы домой предупредить, что идет к Вестфаленам, узнал от сестры Софи об ожидающемся приезде брата матери, дяди Иоганна. Во флигеле спешно готовили комнату гостю. В столовой Карл столкнулся с матерью. Крайне озабоченно она пересчитывала столовое белье, погрузив руки в белую пену салфеток и скатертей. Дяде Иоганну решено было устроить торжественный семейный обед.

Воспользовавшись сумятицей и треволнениями, Карл легко получил разрешение уйти вместе с Софи к знакомым.

Семьи юстиции советника и советника прусского правительства были издавна дружны. Софи стала закадычной подругой Женни, добрые отношения связывали и одноклассников — Карла и Эдгара.

Младшая дочь Вестфаленов была четырьмя годами старше Карла и почти достигла совершеннолетия ко времени перехода его в последний класс гимназии.

Бывало, в детские лета, Карл дожидался, забившись и угол гостиной, покуда, сопровождаемая матерью, девушка не сойдет к карете, чтоб ехать на бал.

Юношу Маркса в большом, несколько безалаберном вестфаленском доме привлекали изобилие книг и умная беседа хозяина, всегда внимательно и дружелюбно встречавшего школьного товарища Эдгара. Каролина внушала Карлу равнодушное почтение своей холодноватой сдержанностью и барскими повадками, но Людвига он любил и ценил почти так же, как отца.

Жена советника прусского правительства, происходившая из скромной дворянской семьи, чтила и в совершенстве знала генеалогию Вестфаленов. В противовес весьма демократическому мужу, она любила порассказать о предках.

Иногда по вечерам, когда дом спал, Каролина вынимала из ларца, украшавшего выступ ее камина, посеревшее письмо бабушки Людвига, Женни Питтароо. Шотландская аристократка, будучи на склоне лет, высокопарно описывала историю своей семьи. Бунтам, восстаниям, плахе и костру отдали дань ее неспокойные предки.

Первым в этом грозном параде мятежных аристократов, поднявших меч на корону, выступал Арчибальд Аргайль. Его имя воскрешало перед Каролиной хмурую феодальную Шотландию XVII века, дворянские усадьбы, глухие пастбища и унылые морские просторы.

Тщетно Карл Первый пытался подкупить шотландского лендлорда, даровав ему титул маркиза и осыпав Дарами и льстивыми грамотами.

Страстный, суровый пуританин остался непреклонным: он поддержал английский парламент в борьбе с беспутным, расточительным королем.

В дни кромвелевской диктатуры Аргайль считался опорю пресвитериан в Шотландии.

После реставрации он кончил дни на плахе как государственный изменник и цареубийца…

В начале Римской улицы Карла окликнул рослый пожилой мужчина, одетый весьма нарядно, хотя и по моде прошлых лет. На нем был заметный камзол салатного цвета с золотыми пуговицами и узенькие коричневые брюки. Карл узнал Эдуарда Монтиньи — книготорговца, у которого несколько лет назад брал уроки чистописания, — без особого, однако, успеха. Отстав от сестры, Карл пошел проводить бывшего учителя до его лавки. Монтиньи был издавна известен трирцам своей говорливостью: поймав слушателя, он бесцеремонно забрасывал его вопросами, на которые имел обыкновение отвечать сам.

— Как почерк? Никуда не годен. Проказничаешь? Сознаюсь. Читаешь классиков? Недостаточно. Здоровье госпожи Маркс? Превосходно.

Так как Маркс не пытался перебивать его, господин Монтиньи успокоился и заговорил плавно:

— Удивительное время, фантастические открытия! Уверен, что старые крысы из гимназии Фридриха-Вильгельма не удосужились посвятить в них учеников. Я, старый книжный червь, давно изгрыз фолианты Овидия, Платона и отлично знаю все государственные мероприятия Сервия Туллия, однако же иду в ногу с веком и предпочитаю всем героям Плутарха господ Гаусса и Вебера, которые в Гёттингене применили недавно электромагнитный телеграф, соединив обсерваторию с физическим кабинетом. Длина тысяча метров. К магнитной игле, движимой посредством индуктивного электричества, ученые приспособили алфавит, который дал им возможность понимать друг друга. А, каково? Ты недостаточно интересуешься достижениями техники, мой мальчик. Но — верь Эдуарду Монтиньи — техника, не что другое, даст человечеству равенство, свободу и братство.

Карл чуточку нахмурил брови.

— Техника? — переспросил он недоверчиво.

Но Монтиньи уже думал о другом. Его мысль прыгала, подобно кузнечику.

— Берне пишет в прошлогодних парижских письмах, что в Германии не умеют понимать значения общественного мнения и потому народ — ничто. Монарх подменил государство. Я добавлю: Меттерних же подменил и монарха. Если наши монархи, то есть господа Меттернихи, еще не разогнали представителей сословий хлыстом, как это некогда сделал Людовик XIV, то только потому, что те так тихи, что лишают правителей даже этого удовольствия… Эдуард Монтиньи — якобинец и гордится этим, — напыжившись, произнес учитель чистописания. — Я почти готов простить Наполеону его подлую авантюру за то, что он разбудил Рейнландию и, сам того не желая, научил нас чтить революцию и свободу… Да, Карл, если я не научил тебя писать буквы достаточно красиво и четко, я, может быть, поселил в твоей умной голове кое-какие думы. Во мне французская кровь, которая мешает дремать пытливым размышлениям.

Карл с облегчением увидел перед собой вывеску и витрину книжной торговли Эдуарда Монтиньи.

6

Дядю Иоганна ждали не ранее сумерек. Во втором этаже дома Марксов собралось за круглым столом небольшое женское общество: госпожа Маркс, две ее приятельницы и Софи. По молодости лет, ей не полагалось принимать участие в беседе замужних дам, и девушка, забившись в уголок дивана, вышивала кошелек.

Генриетта угощала гостей кофе и рассыпчатыми пряниками, пахнущими лимоном, секрет приготовления которых был ее гордостью. Разговор за столом вращался вокруг трудностей воспитания дочерей.

Госпожа Шлейг, мать двенадцати детей, считалась авторитетом. Внешне она была примечательна лишь своеобразием нарядов, в особенности чепцов, которые мастерила сама, что, по ее мнению, приносило значительную экономию в семейном бюджете. Пристрастие госпожи Шлейг к шуршащим материям граничило с пороком и с избытком поглощало суммы, оставшиеся от некупленных головных уборов. Редкая худоба позволяла ей носить не менее трех тафтяных юбок под поплиновыми платьями цвета мозельских маков. Каждый шаг госпожи Шлейг сопровождался шуршанием, которому позавидовал бы шныряющий в прирейнских рощах ветер. Сегодня чепец на лысеющей голове эксцентричной дамы должен был напоминать о неукротимости пенящегося водопада: госпоже Шлейг удалось достичь того, что куски материи в предельном беспорядке, подобно брызгам мутной пены, то и дело падали на щеки, глаза и плечи.

Она непрерывно поправляла чепец и через плечо хозяйки старалась заглядывать в зеркало, висевшее в простенке меж двух окон. На коленях госпожи Шлейг лежало рукоделие, без которого трирские горожанки не ходили в гости.

— Я не сочувствую балам и сожалею, что, во вред нашим дочерям, они были столь часты в эту зиму, — говорила госпожа Шлейг. — Ныне балы — то же, что и маскарад, на котором неизбежно господствует вольность. Танцеванье, может быть, и невинная забава, оно даже полезно для телесного упражнения и ловкости, но для чего, скажите, приглашают на бал всякого, на ком порядочный фрак, для чего этому фраку разрешается обнимать невинные создания и глазеть на них столь сладострастно? В наш век молодые люди редко бывают благонравны. Чего только они не читают, чего только не видят вокруг! Госпожа Вестфален, нахожу я, — желая быть не злоречивой, а только справедливой, — недостаточно строго воспитывает Женни. А девушка уже на выданье. Боюсь, Генриетта, вы избрали дурной пример для своих дочерей. Женни бывает на всех балах, что при ее красоте и знатности таит страшные опасности. Чем кончится это для барышни, боюсь предрекать, но думаю, она не сделает хорошей партии. — Негодующий чепец госпожи Шлейг заерзал на темени.