Владимир Короткевич - Колосья под серпом твоим Страница 17

Голос матери, в котором, как всегда, звучат беспомощные интонации. Она спрашивает графа что-то о переводе в Вильню… Граф сдержанно смеется.

– Мне хорошо в вашем доме… Рыцарство пришло в упадок. Мы с вами как деревья на вырубке. Их оставили случайно рядом, и они радуются этому. Чего еще требовать от жизни? Надеюсь, ваш молодой князь будет таким же, как вы.

– Я надеюсь, что он будет лучше нас, – строго отвечает отец.

Их не может слышать никто. Не слышал бы их и Алесь, если б не его исключительный слух, о котором они не знают.

…Идёт целая компания: полный седой человек в безукоризненном фраке, старуха в черных кружевах и юноша года на два старше Алеся.

– Граф Никита Ходанский!… Графиня Альжбета Ходанская… Граф Илья Ходанский.

У старого графа любезное, снисходительное, выработанное годами выражение на полном, синем от бритья лице, – такое ни к чему не обязывающее выражение можно видеть на старых портретах. Румяные губы заученно улыбаются, – даже ямочка амура на одной щеке. Видимо, был в свое время селадон, знал себе цену.

Если спросить о таких, доброжелательный человек только и скажет: "Il a de l'esprit [33]", – потому что больше в заслугу им поставить нечего.

Графиня поблекшая, с припухшими глазами. Сразу видно, что злая плакса. Алесь слыхал и про нее, дворня рассказывала. Говорили, что с людьми капризная, потому что всю жизнь оплакивает первенца, который умер совсем маленьким.

Зато Илья Ходанский ничего себе, этакий зверек: подвижной, ловкий, озорной. Глаза синие и глуповатые, как у котенка, волосы золотистые. Такому только голубей гонять.

Здороваются, проходят к родителям… Забавно было б сейчас удрать с этим Ильей и Мстиславом куда-нибудь в лес. Вот поискали б!

– Пан Таркайло! Панский брат Тодор Таркайло!

Эти были еще более странные. Оба в добротных, на сто лет, сюртуках серого цвета, оба хмурые, пышноусые, они чем-то напоминали комичных шляхтичей с картины "Битва под Оршей". Точнее, напоминали бы, если б хоть у одного из них было в глазах добродушие.

Настороженные серые глаза, жесткий прикус губ. Старший, Иван, жирный и круглый, тот еще силится улыбаться краешком губ, но Тодор, худой, сгорбленный, смотрит подозрительно и холодно.

Стоя рядом, они напоминали число "20". Число "20" in tiocchi [34], которое медленно двигалось к двери в дом.

…Отец смотрел на них. Потом перевёл взгляд на спину сына. Она была слишком выразительна, эта спина. И потому он улыбнулся и отыскал глазами молодого Маевского.

– Мстислав, иди к Алесю… Постой с ним немного, сынок… Теперь уже недолго.

Алесю сразу стало легче, когда он услышал шаги Мстислава, а потом ощутил прикосновение его руки. Теперь они стояли рядом. А со ступенек, ведущих на террасу, плыл и плыл навстречу им и обтекая их пестрый людской поток, в котором уже трудно было различать лица.

– Оставь, – сказал Маевский. – Ты улыбайся, а они пусть себе идут. Chacun Son metier. [35] С чего это тебе выходить из себя да ножкой шаркать? А propos de vielles ganaches? [36]

Глаза Мстислава смеялись.

– Такая госпожа, как добросердечие, сегодня пока что n'a point paru [37]… Даже признала лишним de faire de presence ici. [38]Нечего ей тут делать.

– Слушай, – тихо спросил Алесь, – почему это все они здесь говорят не так?

– Прикидываются все… Строят из себя более достойных, чем есть на самом деле.

– Нет, я не в этом смысле. Слышишь французский язык… Он заглушает все. Наверно, потому, что очень красивый. Но они ведь не французы, эти Ходанские и другие. А вот звучит польский. Довольно сильный поток. А вот русский… И никто пока что слова не произнес на мужицком, кроме тебя…

– А мне все равно… Отца у меня нет. Мать все время на водах, больная. Никто не заставляет.

– …Да еще Басак старый и родители, когда говорят со мной, так говорят по-мужицки. В чем тут дело?

– А разве это язык князя? – улыбается Мстислав. – Это, брат, так… Мужики говорят потому, что их никто не учил. Разве их язык сравнишь с французским? Он беден и груб.

– Пожалуй, что и так, – сказал Алесь. – Однако же почему паны не стыдятся разговаривать на этом грубом языке, когда приказывают мужикам: "Дашлi сёння сыноў з крыгай. Паны юшку будуць есцi, дык, можа, якая рыбiна ўблытаецца"? [39] И тут уж не стыдятся таких грубых слов, как "крыга", "ублытаецца". Что-то здесь неладно. Тебе что, тоже не нравится?

– Мне нравится, – после длинной паузы сказал Мстислав. – Мне даже кажется он мягким, только их ухо не слышит… Здесь, понимаешь, что-то вроде пения рогов на псовой охоте. Итальянец от него уши закроет, это для него как Бетховен после Беллини, а между тем нет для уха настоящего охотника музыки более сладкой, чем эта.

Помолчал.

– Только… не нашего ума это дело. Потом додумаю.

В этот момент на круг почета въехала старинная карета шестериком и остановилась перед террасой.

– Ошибся, – глаза Мстислава смеялись, – появилось наконец и добросердечие. Вот, брат, веселья будет!

Лакей объявил каким-то особенно звонким голосом:

– Их высокородие пани Надежда Клейна с дочерью.

Саженного роста лакей соскочил с запяток и с лязгом откинул подножку, распахнул дверцу.

– Проше…

В карете что-то шевелилось, не желая вылезать.

Второй лакей успел за это время приподнять тормоз (госпожа, видимо, все время приказывала держать его на колесе, боясь быстрой езды) и снял с головного коня мальчика-форейтора, у которого онемели ноги, а из кареты все еще никто не выходил.

– Сейчас будет смеху, – повторил Мстислав.

Наконец из кареты послышалось ворчание. Потом кто-то передал на руки первому лакею моську, очень жирную и оплывшую, но – удивительно – совсем не противную. Потом еще одну. Лакей напрасно пробовал прижать их к груди одной рукой, чтоб подать другую кому-то, кто сидел внутри.

– Собакам неудобно, – проскрипело из кареты ворчливое старческое контральто. – Держи Кадушку лучше, дурень безмозглый. А Виолетту отпусти… Ты что, не видишь, что она по нужде хочет?… Да не суй ты мне свою руку. Что мне, сто лет?

Снова чудеса: мимо Алеся к ступенькам поспешил отец. Весело подмигнул сыну. Сбежал вниз и, подойдя к дверце, галантно подставил руку.

– И ты еще здесь, батенька… Авось не рассыплюсь.

И тут наконец из кареты показалась и стала медленно спускаться вниз пожилая женщина, такая необычная, что Алесь глаза вытаращил.

На старухе было платье коричневого цвета, с кружевами, такое широкое, что вся ее низенькая фигура казалась похожей на небольшой стожок сена. На седых буклях неприступно возвышался белоснежный чепец. Лицо старухи под этим чепцом казалось пергаментно-коричневым. Однако этот темный цвет не был безжизненным, слишком уж здоровый бурый румянец выступал на щеках.

– Ну-ка, – прозвучало контральто, – давай поцелуемся, что ли… Постарел ты, лоботряс, постарел… Покой появился в глазах.

– Какой тут покой! – улыбнулся отец.

– Я не говорю, что полный покой. Просто больше, чем надо, его стало. А молодчина был. Помнишь, как покойника мужа из воды выхватил? Зух был, зух.

Она взглянула на лакея с иронической улыбкой, потому что тот растерянно смотрел на Виолетту, видимо не зная, что ему теперь делать. Виолетта лежала, растопырив все четыре лапы.

– Возьми ее. Отдай Янке. Пусть лежит в карете, если переела. Удержаться не могла, требуха жадная… А сам иди в людскую, выпей…

Вопросительно взглянула на отца:

– Надеюсь, не поскупился ты на водку для людей?

– Не поскупился.

– Ну-ну! Когда профинтишь богатство, приходи ко мне. Хлигерь отведу тебе и собакам твоим.

И позвала, повернувшись к карете:

– Вылезай, Ядзя. Не бойся, не обидят.

Второй лакей достал из кареты маленькую и изящную, как кукла, девочку лет девяти. Девочка была в голубом шелковом платье, высоко, почти под мышками, перехваченном тоненьким пояском. Пепельные воздушные волосы ее были причесаны на греческий манер.

– Вот мученица малaя, – сказал Мстислав.

Алесь не смеялся. Клейна не казалась ему смешной. Больно уж хорошо, протяжно, совсем по-мужицки, говорила она. И было в ее языке то, чего не бывает у городских жителей: законченная мелодичность каждого предложения, присущая мужицкому языку. Как вдох и выдох. Сколько набрала воздуха в грудь, столько и отдала, пропела щедро, не оставив себе ни капельки, чтобы вымолвить еще одно слово.

А маленькая Ядвига и вообще растрогала его. Словно куколка. И огромные синие глаза смотрят с такой невинностью и добротой.

А старуха уже жаловалась отцу:

– Что это за время настало! Что уж за долюшка такая лихая… последняя! Шлях камнем вымостили ироды эти. Грохочет и грохочет под колесами. Раньше-то как хорошо было! Пыль мягонькая, что твой одуванчик, рессор тебе этих никаких. А теперь! И булыжная мостовая, и рессоры. Будто камнями меня всю дорогу били, как святого первомученика Стафана, пускай ему бог отплатит за все добром… Рессор напридумывали… Это даже хуже, чем корабль, на котором к мужу на Кавказ ехала, – так укачивало. Видно, последняя година наша настает. Мудрят люди!