Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона Страница 17

Когда он вернулся, мужской танец ещё не закончился. Над костром теперь вился не столько дым, сколько столб пыли от нескольких десятков пляшущих ног.

Первым, кого встретил Платон, возвратившись к старому платану, был Исократ. Платон гордился дружбой с этим незаурядным молодым человеком и в то же время тайно завидовал ему, как, впрочем, и многие другие. Звезда Исократа, немало преуспевшего в искусстве составления речей, что звучали на городских площадях и на Пниксе, всё ярче разгоралась на афинском небе. Он тоже принадлежал к кругу аристократической молодёжи, среди его предков были боги и герои. Но его отличали от других особая, многим недоступная утончённость, изящество в поведении и мыслях, страстная приверженность к красоте, в чём бы она ни проявлялась — одежде, жестах, окружающих его вещах, — во всём, к чему он устремлял свои желания и мысли. Словом, Исократ намного талантливее, образованнее, воспитаннее и изящнее всех друзей-родственников. К тому же намного удачливее других аристократов. Ничто постыдное не приставало к нему даже тогда, когда он буйно пировал с друзьями, наведывался вместе с ними в дома гетер или позволял себе другие развлечения и шалости, свойственные бесшабашной юности. Все его суждения освещались тем высоким светом аристократического ума, который придаёт им несомненную очевидность. И вот что удивительно: Исократ не был красавцем, но все женщины отдавали предпочтение именно ему, когда такой выбор становился возможным.

«Ах, Исократ!» — срывались сладостные вздохи с женских губ, как только он оказывался перед ними.

   — Просто дикари, — сказал Платону Исократ, кивнув в сторону танцующих. — Потные и грязные дикари. Впрочем, теперь война, и все заражены её буйством. Кроме тебя, — улыбнулся он. — Ты, кажется, собираешься прочесть гостям свои стихи, — предположил он, увидев полную папирусных свитков корзину Платона. — Но не много ли? Здесь, кажется, хватит на несколько дней чтения. Выдержат ли гости?

Пришлось сказать Исократу правду, чтобы развеять его обидное предположение.

   — Я хочу их сжечь, — сказал Платон. — Сжечь, как жертву, в домашнем очаге или на алтаре было бы слишком самонадеянно, думаю. А тут и костёр готов.

   — Ты, конечно, шутишь, — укоризненно покачал головой Исократ. — И так ужасно. — При последних словах он стал заикаться, обнаружив свой природный недостаток, который ему не удавалось долго скрывать.

   — Отнюдь. — Платон поставил корзину на землю и задвинул её ногой под своё ложе. — Как только разойдутся гости, так и сделаю. Можно бы и сейчас, но тогда все подумают, что я преднамеренно прилюдно сжигаю стихи, дабы все увидели высокую трагичность происходящего.

   — Но в чём причина? — нахмурился Исократ. — Ты сошёл с ума? Знаешь, я, пожалуй, не дам тебе сделать этого. — Он нагнулся, чтобы достать из-под ложа корзину, но Платон удержал его.

   — Не посмеешь, — сказал Платон. — Я принял решение в здравом уме. Я не хочу быть поэтом. Мой ум перешагнул через эту цель и привёл меня к иным, более высоким пределам...

   — Нет! — не дал договорить Платону Исократ. — Ничем разумным оправдать твоё намерение нельзя. Сейчас я объявлю о нём всем, и ты увидишь, что все единодушно потребуют тебя одуматься.

   — Я не удивлюсь, — ответил Платон. — Все будут единодушны, допускаю. Но будут ли они при этом друзьями истины?

   — Что объединяет людей для общего дела, то истина, — сказал Исократ. — Разве не так?

   — Истина приносит общему делу успех — это так, Исократ. Но не всякий общий успех основан на истине: например, коллективный разбой, воровство.

   — Всякое богатство и высокое положение — воровство. В первом случае украдено имущество или деньги, во втором — доверие людей. Никто, заметь, не станет грабить бедного. А обокрасть грабителя — не преступление, напротив, благородное дело, основанное на истине: вор должен быть наказан. Впрочем, — вздохнул Исократ (говорить ему из-за заикания становилось всё трудней), — не о том речь. Нельзя тебе сжигать свои сочинения, ведь это плод большого труда и таланта, Платон. Опомнись! Талант дан тебе богами, и на труд тебя подвигли они. Так что ты собираешься уничтожить божественный дар. Да и что ты нашёл выше поэзии? Выше всех искусств, конечно, риторика, но ведь не оратором же ты намереваешься стать?

   — Выше всех искусств — философия, — возразил Платон. — Или ты не слышал, о чём беседовал со мной Сократ?

   — Этот жрец Агоры? — усмехнулся Исократ. — Так его, кажется, называют? Площадной мудрец Сократ. Неужели он убедил тебя?

   — Не он — философия убедила меня его устами. Он послан на землю для поиска правды. Разве ты не заметил?

   — Нет. Впрочем, пусть ищет, если найдёт. Истина, как я её понимаю, сообразуется с пользой. Я что-то не вижу, чтобы правда Сократа принесла ему хоть какую-то пользу: он нищ, а врагов у него становится всё больше.

   — И друзей.

   — Враги редко становятся друзьями, но друзья изменяют легко. Так что вражеский стан всегда больше, чем дружеский круг.

   — Ты сможешь это доказать?

   — Да.

   — Навряд ли. Уже хотя бы потому, что у каждого врага есть свой враг, а враг моего врага — мой друг...

   — Значит, ты решил расстаться с поэзией ради философии? — не стал продолжать спор Исократ. — Но для этого необязательно сжигать стихи, пусть они останутся, пусть твои трагедии играют в театре. Это никак не помешает тебе стать философом, Платон.

   — Я намерен расстаться не только со стихами, но и с тем, что их порождает.

   — Что же это?

   — То, что разжигает воображение, но затмевает рассудок. Я хочу освободиться от поэзии. Сожжение стихов — моя очистительная жертва.

   — Да, ты далеко зашёл в своём презрении к поэзии, — вздохнул Исократ.

   — Вернее — в своей любви к философии, — поправил его Платон.

Продолжать разговор более не имело смысла.

Исократу было обидно за своё искусство, хотя поражение для оратора — только лишний стимул к совершенствованию, которому, как известно, нет предела. Платон тоже обиделся за философию, воспринял эту обиду как личную, а Исократа — как врага. Несогласие с очевидной истиной — не заблуждение, а преступное упрямство.

   — Ты позволишь мне остаться, чтобы посмотреть, как будут гореть в костре твои стихи?

   — Как любой другой папирус, как листья, как сухая трава, — резко ответил Платон. Он не хотел, чтобы Исократ оставался. Но, с другой стороны, трудно найти лучшего свидетеля для такого дела. Ему-то уж точно все поверят, на него можно будет сослаться при случае. Впрочем, так ли это важно? То, что происходит в твоей душе, касается только тебя самого, и можно вполне обойтись без свидетелей. И всё-таки вдруг когда-нибудь сам усомнишься в случившемся?..

   — Я хочу увидеть, не вмешаются ли боги в то, что ты задумал, Платон. Думаю, они подадут какой-нибудь знак, чтобы остановить тебя.

   — Увидим, — сказал Платон.

   — Хорошо, увидим, — как разрешение остаться воспринял ответ Платона Исократ.

Гости разошлись только под утро, когда уже начало светать. Никому не хотелось возвращаться домой по тёмным улицам. С некоторых пор это стало небезопасно: как только спартанцы прорвались в Аттику, в Афинах появилось много беженцев, а вместе с ними — и ночных грабителей.

В саду остались только Исократ, Критобул, Аполлодор и брат Платона Главкон. Критобула попросил задержаться Платон, Аполлодор же решил подождать друга: дома Аполлодора и Критобула стояли рядом, за Пританеем, а потому они давно положили за правило возвращаться с пирушек вместе. Главкон остался, полагая, должно быть, что как младший брат не может отправиться домой, пока не уйдёт последний гость.

Платон достал из-под своего ложа корзину со свитками и подошёл к костру. Очаг уже не пылал, как прежде, но был полон жара, горящих углей, над которыми то и дело вспыхивали голубые и жёлтые язычки пламени.

   — Ещё раз подумай, Платон, — сказал Исократ, приблизившись к костру. Его лицо выражало сильное чувство. Так в театре при ужасной сцене темнеют и замирают глаза зрителей.

   — А что ты собираешься делать? — спросил настороженно Критобул, услышав слова Исократа.

   — Да вот это и собираюсь, — ответил Платон и опрокинул корзину над костром.

Пылающие угли, казалось, только и ждали этой пищи — огонь мигом охватил весь ворох рукописей и весело взметнулся ввысь, рассыпая сотни летучих искр.

   — Хорошо горят, — промолвил Исократ и вдруг разрыдался, закрыв лицо руками.

   — Да что случилось? — разом закричали Критобул и Аполлодор.

Главкон ухватил брата за руку и уставился на него вопрошающим взглядом.

   — Горят мои стихи, — ответил Платон. — Уже сгорели... — Он бросил в огонь корзину и пошёл прочь от костра.