Юрий Давыдов - Март Страница 17

Городовые возобновили обыск. Вещей у Голубинова и было-то всего узелок с бельем да чемоданишко. Открыли чемоданишко. Ахнули:

– Ка-анцелярия!..

Голубинова привезли в градоначальство; чиновники секретной части занялись содержимым его чемоданчика. А заняться было чем: одних конвертов с подлинными документами насчитали семнадцать да еще столько же с копиями, а сверх того – образцы подписей нотариусов, старших должностных лиц полицейского ведомства, начальников военных учебных заведений, разного рода справки.

Но и это еще не все. В коробках из-под папирос лежали свинцовые и гуттаперчевые печати, оттискивать которые на сургуче или на бумаге всегда так приятно, ибо это придает обладателю казенной кругляшки много весу.

Голубинова привели к градоначальнику. Генерал, еще не старый, с жидкими светлыми волосами, зачесанными назад, и выпуклыми надбровными дугами, оглядел арестованного:

– Фамилия?

– Вы же знаете, – с ленцой ответил Голубинов.

Генерал шевельнул складками на лбу:

– А ежели по совести?

Арестованный молчал.

– Чего ты уставился? – рявкнул градоначальник, ударяя на «ты».

Голубинов скрестил руки, усмехнулся:

– В жизни не видел столь мерзкой рожи.

«Наглеца» следовало, конечно, отправить на Пантелеймоновскую, в Третье отделение. Но вот этого-то как раз и не хотелось градоначальнику: не лучше ли самим установить личность Голубинова да и опять утереть нос «голубым» зазнайкам, как совсем недавно арестом Квятковского с его планом Зимнего дворца.

Несколько дней спустя генерала обрадовали: фамилия – Мартыновский, Сергей Мартыновский, девятнадцати лет, бывший студент. Больше он ничего о себе, а равно и о своей «канцелярии» не сказал, несмотря на весьма убедительные доводы следователя.

– Изволите видеть, ваше превосходительство, – приятным тенорком говорил чиновник секретной части, показывая генералу копию паспорта на имя Квятковского, найденную в бумагах арестованного.

– Стало быть, и Мартыновский из этих?

– Точно так, ваше превосходительство. А вот-с другое. Изволите видеть – черновичок-с: метрическая выпись о бракосочетании дворянина Лысенко с дворянкой Рогатиной.

– Ну?

– Фальшивый документик, как есть фальшивый, ваше превосходительство. – Седенький чиновничек прижмурился, казалось, сейчас и замурлычет. – Я запросил адресный стол. Супруги имеют-с жительство в Саперном.

Они посмотрели друг на друга почти с умилением.

В Саперном печатали дополнительный тираж «Народной воли».

Газета итожила год минувший. А год был печально-примечательный даже для России, которой не в диво лихие годины. Чем не карал минувший семьдесят девятый! И недородом, и чумой, и детской смертностью от дифтерита, и огненным полымем, пожиравшим не только деревни, но и города. И еще тот год «обрадовал» россиян важными деяниями высших властей: было учреждено главное тюремное управление, кандальников решено было возить на Сахалин в трюмах коммерческих пароходов.

Газета открывалась статьей «По поводу казней»:

РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ, КАК ВСЕГДА, БЕССТРАШНО И БЕЗ ОГЛЯДКИ ИДУТ НА БОРЬБУ, НО ГДЕ ЖЕ ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОДДЕРЖКА? ЧЕЛОВЕК ЗА ЧЕЛОВЕКОМ ВСХОДЯТ НА ЭШАФОТ, ГЛУХО РАЗДАЮТСЯ ПОДЗЕМНЫЕ СТОНЫ ЗАМУРОВАННЫХ В КРЕПОСТЯХ И ЦЕНТРАЛАХ, ТЫСЯЧИ ЧЕЛОВЕК БЕСКОНЕЧНОЙ ВЕРЕНИЦЕЙ ТЯНУТСЯ В СИБИРЬ, МЕЗЕНЬ, КОЛУ, НАРОД В ЗЕМЛЮ ВБИВАЕТСЯ, ОБЩЕСТВО ПОДТЯГИВАЕТСЯ ЧУТЬ НЕ НА ДЫБУ, СТУДЕНЧЕСТВО ПРИВОДИТСЯ К ЗНАМЕНАТЕЛЮ НИКОЛАЕВСКИХ ВРЕМЕН… НЕ ПЕРЕЧТЕШЬ ВСЕХ ПРЕЛЕСТЕЙ. А КРУГОМ ВСЕ МОЛЧИТ И НИЧЕГО НЕ ОЩУЩАЕТ, КРОМЕ ПОСТЫДНОГО ТРЕПЕТА.

Дом десять по Саперному переулку спал. В квартире девять не спали. Полосу за полосой оттискивали, не отходили от ручного печатного станка, и в комнатах пахло, как в керосиновой лавке.

В третьем часу ночи дело было кончено, измученные типографы повалились на постели.

Соне Ивановой ничего не снилось; спала она глухим, непроницаемым сном. Но потом в ее сон вторглось что-то смутное и тревожное, и ей почудилось, будто ноги проваливаются в пустоту. И вдруг, словно бы с нее сорвали одеяло, она вскочила, слепо вскидывая руки, и тут ее с головы до пят, будто голую, ожгло холодом.

В дверь ломились яростно, звонок злобно гремел. Соня заметалась. Она искала шпильки. Шпильки были на столике, рядом с постелью, она это знала, но будто б начисто позабыла и теперь металась по комнате.

Звонок на секунду умолк, и Соня, как по приказу, тотчас нашла шпильки. Нашла и отбросила, всхлипнув от бессильной ненависти к себе, к своему дурацкому мельтешению из-за этих ненужных проклятых шпилек.

А в соседних комнатах уже слышалось поспешное движение, зажигался свет. Бух говорил что-то напряженным громким голосом. Обо всем условились заранее. У каждого были свои обязанности. Как в гарнизоне, поднятом сигнальной трубою. И все ж понадобились минуты, чтоб типографы одолели некий темный жесткий барьер.

Соня увидела Буха. От его вседневного спокойствия ничего не осталось. Она даже почувствовала, как все в нем дрожит. А он вдруг произнес совершенно ровным и вместе с тем каким-то мертвенным голосом:

– Ну, что ж ты?

Соня кинулась крушить набор, темневший ровными столбцами в своей четкой и крепкой раме. Шрифт сыпанул на пол, и этот частый, дробный град почему-то ободрил Соню. Она схватила еще влажные, весомые, пахучие газетные полосы, наотмашь хлопнула печной дверцей, чиркнула спичкой. Отбрасывая волосы, Соня еще и еще чиркала о коробок. Бумага взялась квелым неохотным огнем. Соня плеснула керосином из лампы – в печи глухо и весело ухнуло.

Но как там все заиграло, загудело и понеслось, Соня уже не слышала, потому что в прихожей резко и отрывочно треснули смит-вессоны, а за спиною, позади Сони, звонко, дребезгливо, отчаянно полетели оконные стекла.

Лубкин-Птаха, припрыгивая, махал утюгом, как в драке. Надо было выбить все стекла до единого: поутру, заметив это, ни Михайлов, ни Перовская не угодят в полицейскую засаду… Он подпрыгивал, маленький Птаха, молотил чугунным утюгом, что-то выкрикивая своим тоненьким, детским дискантом. А стекла звенели, дребезжали, взвизгивали, и в Саперном переулке зажигались беглые, суматошные огни.

Полуночный ветер хлынул в комнаты. Вздувал, как кливера, портьеры зеленого бархата, вихрил бумажные клочья и сажу, гонял пронзительный пороховой дым. Все будто сорвалось с места, каруселью, шабашем пошло.

И от этого студеного ночного ветра, от всей этой карусели, оттого, что дверь трещала под прикладами, Соне вдруг мельком, но очень отчетливо вообразилось, что она в сражении, в «деле», как говаривал ее отец, старый кавказский офицер. Да-да, она в «деле», которое разгорается не в питерском проулке, а где-то среди гор, в черной долине, и вот-вот ворвутся дикари, брызнет кровь, но теперь уж ей, Соне, ни капельки не страшно, она еще и еще подбрасывает в печь, в камин газетные полосы и плещет в пламя керосин, а в другой руке у нее смит-вессон, через минуту она будет палить в ненавистные рожи.

Дубовая парадная дверь с массивными, кованой меди запорами не поддавалась. Пристав вызвал жандармов из соседних, Надеждинских казарм. И вот уж дверь перекосилась, шатнулась, кандально брякая цепочкой, обнажая рваную белизну дерева, вывороченные винты.

Настенные часы в столовой начали отчетливый швейцарский бой. Было пять. Еще не светало. Типографы встали в ряд. Как перед расстрелом. Бух сказал:

– А теперь, братцы, сыграем в четыре руки.

Жандармы и городовые вломились. Соня Иванова не знала, успела ль она выстрелить. Наверное, успела. Что-то громадное, черное, круглое, как пушечное жерло, означилось перед нею. На нее обрушились удары, и она провалилась в это круглое черное жерло.

Они все же «сыграли», если не в четыре, то в три руки. А потом их месили сапогами, рукоятками вороненых бульдогов, прикладами. Их месили, вязали, душили… Последнего выстрела никто, кажется, не расслышал. Он слабо, как бы немощно стукнул в задней комнате, у стола с наборной кассой: маленький наборщик Лубкин-Птаха не промахнулся. Да и как промахнуться, когда в свой висок упрешь твердое, недрожащее дуло?

Глава 9 СУНДУК С ДИНАМИТОМ

Камер-лакеи, раздирая рты зевотой, лениво смахивали пыль. Полотеры с карминными пятками лунатически поплясывали на узорчатом паркете. У караульных гвардейцев слипались веки. В Зимнем дворце одни уже проснулись, другие досыпали предутренние сладостные сны.

Император только что отпустил градоначальника. Вопреки правилам, тот примчал во дворец и самолично, победительно сияя всеми морщинами, доложил его величеству о ночном происшествии в Саперном переулке. Александр обрадовался, поздравил и поблагодарил генерала.

Но теперь, сидя в кресле в своем малом кабинете, у походной койки, на которой он изредка спал, подражая спартанскому обыкновению покойного родителя, теперь, сидя в кресле и рассеянно поигрывая витым шнурком халата, Александр не радовался. Полиции помог случай. Чистый случай, и только. Как тогда, на Московско-Курской дороге. Полиции помог случай. А Третье отделение опять оплошало. В Саперном схвачены не коноводы. Вожди, закоперщики на воле, тут где-то, совсем рядом, неуловимые и вездесущие.