Михаил Старицкий - Первые коршуны Страница 17

— Простите, шановный пане войте, — произнес поспешно Семен, сбрасывая шапку и почтительно кланяясь старику, — обрадовался очень, забыл все… Вчера только прискакал в Киев и прямо к вашей милости, а здесь все заперто на замок, пан войт, говорят, выехал с дочкою чуть свет, а куда и зачем — никто не знает. Ну, мне уж в голову такие думки, думаю, а что как правда, что Галину…

— Да какое тебе дело до моей дочки? — перебил его снова войт. — Гей, слушай ты, иди себе лучше своей дорогой и не заступай мне шляху.

— Как, пане войте, да неужели же вы и вправду забыли?..

— Что забыл?

— Да то, что обещали отдать за меня Галину, когда я стану мастером.

— И останусь честным, богобийным горожанином, — добавил Балыка, пронизывая его суровым, грозным взглядом.

При этих словах Балыки лицо Семена покрылось ярким румянцем.

— Пусть-ка выйдет тот мне навстречу, кто говорит, что я не остался таким, — произнес он запальчиво и затем продолжал уже спокойнее, стараясь овладеть собою — Я знаю, пане войте, что этот коршун, этот злодей Ходыка, распустил обо мне по городу недобрые, постыдные наговоры, будто бы я за грабеж да за разбой сидел в Нюренберге в темнице.

— А ты, может, станешь уверять, что не был там? — перебил его войт.

— Был, довел меня до этого тот харцыза, только не за разбой, не за грабеж попался я туда, а за долги, которые я наделал через этого проклятого грабителя Ходыку!

— Слушай, ты мне здесь честных и верных горожан не смей порочить, если не хочешь попасть сейчас же в куну, — произнес угрожающим тоном Балыка. — Да стоишь ли ты сам хоть пальца этого Ходыки? Ишь, ловко как выдумал! Але рассказывай это кому хочешь, только не мне!

— Клянусь вам, пане войте, всем, что есть у меня святого на свете, — могилою матери, спасением души…

— Годи!! — крикнул грозно войт и с гневом стукнул палкой по мерзлой земле. — Не вспоминай по крайней мере своих несчастных родителей! Клятвами хочешь прикрыть свои паскудства? Я сам, слышишь, сам своими глазами читал бумагу, присланную нам от нюренбергского магистрата, которою извещались мы, что ты за разбой и грабеж взят мийской стражей в тюрьму.

— Бумага от нюренбергского магистрата? Что я за грабеж… за разбой? — повторил Семен, как бы не понимая произнесенных войтом слов, и подался назад.

— Так, так, — повторил Балыка, пронизывая Семена сверкающим взглядом, — что ты за грабеж и разбой попал в вязныцю и приговорен к каранью на горло.

— Святый боже! — вскрикнул Семен и всплеснул руками. — Так, значит, и на такое гвалтовное дело не побоялся пойти этот проклятый Ходыка?

— Ты слышал, что я тебе обещал, — перебил его грозно Балыка. — Тебе мало того, что ты осрамил навеки память своих родителей, так ты еще хочешь порочить и других честных людей и прикрывать свои постыдные вчинки гнусной ложью? Ложь тебе не поможет, и не удастся тебе опорочить Ходыку, потому что Ходыка здесь ни при чем: привезли нам этот папир наши же торговые люди, и они сами в магистрате посвидетельствовали и присягли на том же. Так что ж, ты станешь уверять нас, что и они лгали?

— Да, лгали, лгали! — вскрикнул запальчиво Семен. — Все это ложь, все это ошуканство, фальшованье папер. Все это дело рук Ходыки! Это он их подкупил и намовил марносвидчиты[44] против меня.

— Еще бы, еще бы, — произнес язвительно Балыка, не спуская с Семена полного презрения взгляда, — да разве был на свете такой злодий и розбышака, чтобы признался в своем грабеже: всегда виноваты люди.

— Пане войте, — заговорил взволнованным голосом Семен, с трудом сдерживая охватившее его негодование, — видит бог, что я люблю и уважаю вас, как родного батька, но и самому батьку своему не дозволил бы я так называть себя! Выслушайте же меня, поверьте мне… Конечно, нет у меня зараз в руках никаких доказов, кроме клятв и слов, но если мои слова, если мои клятвы ничего не значат для вас, то дайте мне срок, дайте время, и я докажу вам, что все это ложь и обман, что все это подстроил, — как, каким образом, еще не знаю, — но клянусь вам, что это подстроил он, этот аспид, этот кровопийца Ходыка, для того чтобы захватить мое майно и отбить у меня Галину…

— Старая песня! — перебил его Балыка. — Шесть вирогидных людей, подвойное, значит, число, присягли на том, так ты уж того… не паскудь даром клятьбами своего языка… и не смей мне в очи лаять честных и значных людей!

— Значит, не верите мне? — произнес Семен уже глухим от сдерживаемого возмущения голосом.

— Не верю.

— Гаразд. Ответьте же мне хоть на один вопрос, благаю вас об этом именем покойного батька, с которым вы товары-шувалы до последних дней: где теперь Галина?

— Да какое тебе до этого дело, говорю тебе еще раз! — крикнул запальчиво войт.

— А такое дело, — произнес медленно, но твердо Семен, не спуская с лица войта пристального взгляда, — что мы с Галиною подали друг другу слово, на что противления родителей не было, и она поклялась мне не выйти ни за кого замуж, а дождаться меня.

— Га, вот оно что, — протянул Балыка и продолжал угрожающим тоном, отчеканивая слово за словом — Ну, так я тебе советую, выбрось все эти думки из своей головы. Галины здесь нет, ты ее не найдешь нигде; она уже просватана, и тебе не видать ее, как своих ушей!

— Так, значит, это правда, что вы хотите силою выдать ее за Ходыку? — Семен уже терял всякое самообладание.

— А хоть бы и за Ходыку? У тебя совета просить не стану.

— Не станете, потому что и не придется, потому что она не пойдет за него, потому что у нас вольный шлюб, и родители принуждать к нему детей своих не вольны.

— Что-о? Ах ты, блазень! — протянул Балыка и ступил грозно вперед.

— Не пойдет, не пойдет! — продолжал запальчиво Семен. — Мне подала она слово, и вам не удастся ее обмануть.

Глаза Балыки сверкнули под седыми нависшими бровями.

— Так думаешь? — произнес он медленно. — Так знай же, что она идет за него.

— Ха, силою думаете принудить?!

— Не нужно и силы! Сама идет, своей охотой, а о тебе выкинула и думки из головы.

— Неправда это! Я не поверю этому никогда! — произнес резко и уверенно Семен.

Лицо Балыки покрылось багровыми пятнами.

— Так ты еще смеешь, грабитель, разбойник, гвалтовник, смеешь мне, пану войту киевскому, завдавать брехню? — крикнул он грозно, наступая на Семена. — Да я тебя…

Но Семен не дал ему окончить.

— Смею, и буду, и не дозволю чинить неправды! — вскрикнул он, не отступая перед войтом, и продолжал бурным возбужденным тоном — Когда вы, пане войте, разучились слушать правдивые слова, так и я заговорю с вами иначе. Га! Вы думали с Ходыкой опутать ее, обмануть ее, для того-то этот дьявол и ободрал меня, и распустил обо мне срамотные чутки! Но не удастся вам довести до конца свое дело! Клянусь всем, что есть для меня святого: я отыщу то место, куда вы упрятали Галину, я раскрою перед всем магистратом темные дела Ходыки, я докажу всем, что он привел на суд ложных свидетелей, что он представил поддельные паперы! Я еще спрошу и магистрат, и самого пана войта киевского, какое они имели право продать все мое майно?

— Спросишь, спросишь, разбойник! — крикнул вне себя войт. — Только раньше этого я, войт киевский, посажу тебя до вежи!

— Меня до вежи? — ответил смело Семен. — Э, нет, пане войте, это вы уж задумали занадто! Я вольный мещанин, а вольного мещанина…

— Не вольного мещанина, — перебил его грозно войт и с силою стукнул своей тяжелой палицей, — а беглеца, душегуба, баниту, осужденного на каранье на горло! Ты убежал из нюренбергской тюрьмы, убежал от смертной кары, и мы обязаны арестовать тебя немедленно. А потому и говорю тебе, в память давней приязни к твоему несчастному батьку: или уноси сейчас же из Киева ноги, или сегодня же вечером я прикажу надеть на тебя дыбы.

И, не глядя на Семена, гневный и грозный пан войт киевский прошел мимо него.

Как окаменелый, застыл Семен на месте. Когда он наконец постиг весь ужас произнесенных Балыкою слов, первым движеньем его было броситься вслед за уходившим войтом; но тут же он остановил себя. И в самом деле, что мог сказать он Балыке, всему магистрату? Клясться, божиться? Но если уже и войт, давний приятель его батька, не верит ему, то как поверят его словам совсем чужие люди? Итак, мало того, что у него отняли все имущество, отняли любимую девушку, отняли доброе, честное имя, но вот грозят отнять и последнюю возможность защиты — его свободу!

Семен в ужасе сжал свою голову руками: что ему предпринять? Если он останется в Киеве, его посадят в вежу. Конечно, нюренбергский магистрат заявит, что бумага поддельная; но когда может прийти это извещение из Нюренберга? Сколько понадобится для этого времени — полгода, год, а может, и больше… Да и кто отправится для него, туда? А тем временем, пока он будет сидеть в веже да поджидать известий из Нюренберга, они опутают Галину, повенчают ее, доведут до греха, до смертоубийства. Нет, нет, ему нельзя терять ни одной минуты времени, надо действовать самому, надо раскрыть иным способом все хитрости и клеветы Ходыки и главным образом открыть то место, куда они упрятали Галину, а для этого он должен остаться в Киеве и остаться на свободе… Но угроза Балыки? Ведь это не пустые слова! Что же делать? Теперь Семен не находил уже для себя никакого выхода. Хитрости Ходыки опутывали его такой цепкой сетью, какая, казалось, должна была задавить его навсегда, и чем больше старался он распутать ее, тем теснее охватывала она его! Несколько минут стоял он так неподвижно, подавленный отчаяньем, решительно не зная, на что решиться, что предпринять? От товарищей своих — Деркача и Щуки — он не надеялся получить дельного совета в этом неожиданном положении, в которое он попал, а больше у него не было теперь в Киеве близких людей, так как все друзья и товарищи его покойного отца, по всей вероятности, были теперь о нем такого же мнения, как и Балыка. Наконец Семен вспомнил своего радушного хозяина Скибу. Вчера он его не дождался, сегодня вырвался слишком рано, а бывалый и опытный старик мог дать ему разумный совет, придумать, каким образом он мог бы остаться в Киеве, как мог бы доказать магистрату свою невинность.