АБ МИШЕ - У чёрного моря Страница 17

Именно эту жуть скрывало неподвижное лицо мамы Шимека, когда она опять “девочкой с персиками” сидела за массивным дедовским столом, сложив бессильные руки на уже не крахмаленной (не до того), но по-прежнему белой опрятной скатерти и глядя скорбными глазами - как в первый день войны.

Из отчёта Управления Черноморского пароходства о гражданской эвакуации гор. Одессы № 83-6/с, 29.04.1946 г.

[Воспоминания помощника капитана теплохода “Ворошилов” Белинского А.Г. о первом рейсе после незаконченного ремонта]: “Без пробы, без ходовых испытаний в ночь под 24 июля т/х “Ворошилов”, груженный до отказа ценнейшим оборудованием эвакуируемых заводов, приняв дополнительно к этому на борт 3000 пассажиров, снялся в свой первый рейс.

...В Севастополе наш теплоход вошёл в сводный караван... Головным шёл пароход “Ленин”, ему в кильватер пассажирский теплоход “Грузия”, ему в кильватер мы... Под охраной сторожевых катеров выходим в море. Густая июльская ночь. Еле заметными очертаниями просматривается по левому борту прибрежная цепь крымских гор. [В] 23 часа 50 минут сквозь мерные выхлопы работающего двигателя и шум винта вдруг впереди по носу судна оглушительный взрыв. Это головной “Ленин” наскочил на мину... Он всего несколько минут держался на плаву и камнем ушёл в пучину. Вокруг крики спасающихся о помощи. Наши шлюпки на воде подбирают людей. Шлюпки старые, текут, вода подходит под банки. Но и они в этот тяжёлый миг сделали своё дело. Спасено и доставлено к нам на борт 207 человек.

... С рассветом... выяснилось, что находимся в опасной зоне среди минного поля. Хладнокровие и выдержка капитана Шанцера А.Ф. [по другим сведениям - Шансберга] спасли от неминуемой гибели корабль...

...Через двое суток отдали якорь в Новороссийской бухте...”

Одесский историк С. Я. Боровой плыл на “Ворошилове”. Трём тысячам пассажиров не хватало места, не хватало воды, на палубе стояла уныло-долгая очередь в наспех оборудованный гальюн...

С. Боровой (из книги “Воспоминания”): “Самоуверенные дураки из эвакуировавшихся... объясняли, как нужно себя вести. Строго следили за тем, чтобы не выбрасывали мусор с борта корабля: это будет сигналом для подводных лодок. Когда какие-то женщины стали развешивать бельё - это вызвало панические крики: вы привлекаете внимание вражеских самолётов.

... В нескольких сотнях метров от нас шёл красавец “Ленин”. Под вечер второго дня... остановились. Наш корабль спустил шлюпку, на которую села небольшая семья: женщина и дети. Их пересадили на комфортабельный “Ленин”. Всем было понятно, что у них “большой блат”.

Наступила ночь... Вдруг мы были разбужены громкими звонками... аварийной тревоги. Вблизи нас подорвался на минном поле и шёл ко дну, перевернувшись, “Ленин”.

Очень нескоро и неумело “Ворошилов” спустил шлюпки... Спаслись те, кто находился на палубе, а не в каютах, кто умел плавать и продержаться на воде не менее трёх четвертей часа”.

Поговаривали у Гродского, что из двух с лишним тысяч плывших на “Ленине” спаслись в основном члены экипажа: крепче пассажиров оказались и в борьбе с морем, и в драке за спасательные средства. Впрочем, разные ходили в Одессе слухи: рассказывали, например, о миллионере, который за бешеную взятку протащил на борт “Ленина” свою семью - семьёй и пошли рыб кормить...

14. ПОМОШНАЯ

Яд ва-Шем всасывает в свои компьютеры памятные Листы. Сижу перед экраном, пальцы тычут в клавиши, спотыкаюсь в невнятице почерков - глаза пухнут... Фамилии жертв, адреса, даты, разные частности - поток. Но вот в нём всплывает: “Ворожбиева Лидия (дев. Сливкер) с сыном Петром 4 лет, утонула на теплоходе “Ленин”, торпедированном на пути из Одессы”, - и странно бередят меня моё везение и чуть ли не вина перед теми, кто заменил меня, как Шимека, на том корабле.

Однажды случилось ещё острее: Лист на Аллу Гринберг из Одессы, 17 лет, погибла во время эвакуации при бомбёжке железнодорожной станции Помошная в 1941 году, в августе. Словно на себя самого вводить Лист...

Фронт был уже почти в городе.Врачи ближнего медсанбата выхлопотали у начальства грузовик и разрешение вывезти свои семьи из осаждённой Одессы. В медсанбате служил мой дядя. Так мы и двинулись в эвакуацию. Вместо солидного надёжного “Ленина” на хлипковатой, но самой в те годы вместительной трехтонке ЗИС-5, враскачку по одесской степи, по пригородному тракту, “шляху” по-украински.

Солнце, пыль, палёный август.

В. Катаев. “Белеет парус одинокий”: “В этом чудесном мире густого синего неба, покрытого дикими табунами белогривых облаков, в мире лиловых теней, волнисто бегущих с кургана на курган по степным травам... в мире, который был создан, казалось, исключительно для человеческой радости и счастья, - в этом мире не всё обстояло благополучно”.

Особенно если посмотреть не глазами путешествующих дачников катаевской повести, чьи наивные души тревожил 1905 год, а взглянуть из 1941-го, из грузовика, в котором под жгучим солнцем трясутся на узлах и чемоданах, наспех собранных в лихорадке бегства из поколениями обжитого мира, от бомбёжек, от пригородных окопов, от голода и страхов, от надвигающихся немцев и непроглядного будущего, - трясутся в грузовике несколько семей, женщины с детьми, трое стариков, а у заднего борта двое военных: невысокого роста чернявый полковник - в петлицах четыре шпалы и скрещённые винтовки - эмблема пехоты, да высоченный худющий солдат со скаткой и противогазом на боку, в грязной мятой пилотке - белобрысый, узкие, щёлочкой глаза, тонкие спаянные в нитку губы, пыль на скулах, в подглазьях, на волосах, на тощем вещмешке возле ног в обмотках - степь одесская запылила прощально всех беглецов, но того красноармейца, кажется, больше всех, а может, он просто больше всех устал. Между ног его торчит штыком вверх трёхлинейная винтовка Мосина образца 1892 года, усовершенствованная в 1930-м, с этим-то оружием вышла Красная Армия против немцев с их автоматами. (Так у пехоты; у прочих родов войск тоже сопоставление впечатляет, вроде как в Польше 1939 года кавалеристы наскакивали на немецкие танки.) Возможно, о том и думает запыленный боец, уже понюхавший потную и трупную вонь боя, потому что обвязана голова его бинтом, чёрно-рыжим, грязным. Мне, утонувшему напротив среди узлов с пожитками, эта забинтованная голова да ещё и в пилотке, грязной, мятой, но с блестящей красной звёздочкой, видится героической, из кино, досадно лишь, что она не вздёрнута гордо, как принято на плакатах и как я видел на парадах, а клонится и клонится к стволу винтовки, падает бессильно, совсем не по-геройски и штык не упирается в небо непреклонным и непобедимым остриём, а качается покорно ухабистой дороге и дремотным рукам бойца - не штык-молодец из пословицы, а штык-бестолочь...

Зато полковник - отрада моему взору: полковник тоже устал, примят бессонницей и фронтовыми трудами, пыль под его глазами не скрывает синевы, белки красны, но зрачки чёрные блестят живо, командирская форма в порядке, карманы гимнастёрки оттопыриваются положенными бумагами, в левом, на сердце - я точно знаю - партийный билет и, может быть, фото жены или дочки, и, наверно, Сталина портрет - на боку полковника кобура с пистолетом, на коленях полевая сумка с боевыми документами и ещё рядом прикреплена к поясу планшетка с картами, хоть сейчас в бой... Про бой, однако, я уже думаю не взахлёб, что-то от взрослых уже стало задирать мои мысли, война резво волокла меня из детства, и я прислушиваюсь к разговорам в грузовике, к словам мамы, успокаивающей бабушку: - Всё это, дорога, жара, бездомность цыганская, грязь - всё в конце концов не трагедия, убережём детей от бомб, спрячемся, а там и вернёмся. Ненадолго ведь едем, ну сколько может война протянуться, месяц-два, ну, три от силы. В конце концов разобьём мы этих немцев, всё-таки Красная Армия, тут им не поляки, не Франция...

Здесь мотор грузовика почему-то притих, дорога сгладилась, покатили мягче по пыли, ровнее, и в этой некоторой успокоенности такой же негромкой нотой прозвучал голос полковника: - Ошибаетесь, милая, очень ошибаетесь. Война наша на четыре года.

Общая пауза, все замолкли, только мотор своё выводил. Через мгновение вскрики:

- Сколько?

- Вы с ума сошли!

- Товарищ командир, как можно? Извините, это чистое паникёрство!

А он продлил чуть-чуть заминку и повторил: - Женщины, четыре года. Набирайтесь терпения.

Огорошил. Кто-то ляпнул: - Как же так? Я зимние вещи ребёнку не взяла...

Мама подумала о муже. Его срок кончался в сорок пятом, как раз через четыре года. Надеялась на пересмотр, на досрочное освобождение, хотя бы на замену лагеря ссылкой и разрешение поехать к нему, повидаться - всё насмарку, если война.

Молча ехали дальше, мрачно. Вился из-под колёс вал жаркой пыли, откатывал в степь.