Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 Страница 17

— При дворе, да.

— Тогда, считай, мы были соседями.

Французский Бодуэна — чистый, чище даже, чем провансальский: все-таки первый язык, тот, на котором говорил с самого детства, и вплоть до тридцати лет. А приятно, можно сказать, поговорить по-французски после того, как пятнадцать лет без перерыва коверкаешь себе язык романским наречием!

Раз уж Монфор говорит таким тоном — будто и в самом деле с соседом-бароном в Монфор-де-ль-Амори, ладно, мы и так можем.

— Вроде того, мессир Симон, вроде того.

— Так скажите мне, сир, — Монфор одним глотком выпил свое вино и налил еще, плотно обхватив горлышко кувшина медвежьей широченной лапой. — Объясните мне, барон, зачем вам это нужно? Зачем вы с этим связались?

Бодуэн, чувствуя по спине липкий холодок — холодок неожиданного унижения — сузил глаза до щелочек. Не может быть. Что за нелепость — он сидит в одной палатке с Монфором, с Симоном де Монфором, явившимся его осаждать, сидит за кубочком вина и обсуждает во всех подробностях главное сомнение своей жизни — зачем он здесь, кому он нужен здесь?

Наверняка тот имеет в виду нечто другое. Что угодно еще. Не надо было пить, если с утра не жрамши — сразу в голову ударяет.

— С чем это? Смею напомнить, я осады не затевал. Я… Мы с гарнизоном, понимаете ли, просто охраняли замок Монферран.

— Дурной замок, — просто сказал Монфор, не давая собеседнику времени возразить. Да и возразить было нечего — замок в самом деле дурной, слабо укрепленный, дыра дырой. Поэтому Бодуэн просто выпил, хотя только что твердо решил больше не пить. Привычный мир почему-то вздумал покатиться ко всем чертям — может, так оно и лучше, не особенно и хорош он был, привычный мир.

— Так скажите мне все-таки, — Монфор прямо и честно посмотрел ему в глаза и встретил такой же честный, ужасно усталый взгляд. — Зачем это вам? Христа ради, не притворяйтесь, что не поняли. Я не желаю вас унизить (если бы желал — давно бы уже унизил, подумал Бодуэн, не отводя усталых глаз, поэтому ничего, продолжай. Мне ведь, можно сказать, интересно. Зачем ты тут беседуешь со мной по душам вместо того, чтобы просто убить — может, я тебе нужен? В таком случае это даже лестно. Давно я не бывал кому-нибудь нужен в этих землях.)

— Зачем — что?

Монфор сделал широкий жест, указующий сразу на все — на Монферран, унылой шишкой из серого камня торчавший среди неуместно веселенькой зелени, на свое десятитысячное войско, толстым кольцом расположившееся вкруг, на заскорузлую от масла и проступившего пота кольчугу, которую Бодуэн не стал снимать перед выходом на переговоры… И еще каким-то странным образом он указывал своим жестом на графа Раймона.

— Это — все. Дурной замок Монферран, в котором вы, брат графа, сидите на положении простого коменданта. Шайка рутьеров, называемая вашим гарнизоном. Насколько мне известно, у вас в Тулузене нет своего фьефа. У вас, сына Раймона Пятого.

— Есть. Лотрек.

— А, Лотрек. Замок вашей жены. Понятно.

И в самом деле, понятно. Давно — да что там, никогда — Бодуэн не разговаривал ни с кем так откровенно, даже если учесть, что главный разговор велся не словами.

«Вы видите, Бодуэн, что я вижу правду. У вас нет своей земли — только жалкий фьеф, доставшийся в наследство от жены. Вы — сын графа Тулузского и принцессы французской, вы — кузен французского короля, но кто здесь об этом помнит — здесь, в Монферране, в этой anus mundi, по-латински говоря? Из своего у вас есть только гордость, добрая франкская гордость, которая заставляет делать вид, что вы живете по своему желанию, получаете ровно то, чего хотите, что все идет удобным для вас образом. Что вы на коне. Ваш брат, Раймон, которому вы почему-то служите так, как отказался бы и последний вассал с малейшей толикой гордости, — ваш граф, ваш старший брат, не ставит вас ни в обол. А вслед за ним так же поступает и весь его народ, повторяющий движения его души, как меч — движения руки. Вы же помните, Бодуэн, как они смотрели на вас — еще в первый раз, пятнадцать лет назад, когда вы долго искали брата по горящему междоусобицами Провансу. Любой крохотный паж смотрел вам в лицо, и читалось в нем, как в раскрытой книге — „Брат Раймона. Ну, почти такой же. Только — хуже.“ Вы видите — вы же не слепой — в этой земле самое большое, чем вы можете быть, это брат Раймона. А кто вы на самом деле, Бодуэн? Кто вы такой? В самом деле, на коне ли вы? Были ли вы на коне хоть один раз за эти пятнадцать лет? И последний вопрос, друг мой: зачем вам все это нужно?»

— Почему бы вам не послать все это к… дьяволу?

Бодуэн слегка вздрогнул. Он толком не знал, что говорил ему Монфор, а что — напротив же — он успел сказать себе сам. Но вопрос задан дельный, и на него даже есть ответ. Ответ, который Монфор, пожалуй, поймет.

— Есть такая вещь — оммаж. Я клялся… брату.

Слово «брат» далось нелегко — слишком важное слово, чтобы так просто его употреблять. Но Монфор понял, кивнул тяжелой головой. И выложил на стол с деревянным стуком нечто… в чем Бодуэн, удивленно сморгнув, не сразу признал небольшое распятие.

— Вот, — сказал Монфор. — Есть верность и поважнее, — сказал он, поднимая блестящие светлые глаза. И Бодуэн, вглядевшись в него повнимательнее, увидел то, во что до сих пор не верил — человек, сидящий перед ним, был христианином. Настоящим. «Черт бы побрал Монфора с его лживым благочестием! Дьявол во плоти, он будет резать наших детей — и тогда умудряться сообщать, что служит Христу!» Будет, понял Бодуэн, будет — но штука в другом: тяжелый и жестокий человек, которого так просто ненавидеть, в самом деле пришел сюда ради Христа… Если даже и остался здесь не только ради Него.

— Вы католик, граф?

— Я католик. Но не граф.

— Это просто изменить. Второе. Не первое.

— Вы предлагаете мне графство? — Бодуэн усмехнулся — особенно криво, как от боли. Как можно предлагать то, чего у тебя нет? Впрочем, Бодуэн бы взял и пустоту. Хотя бы ради того, чтобы его больше не называли Бадуисом.

— Пока нет, — честно ответил Монфор. — Потом — посмотрим. А пока у меня есть город Сен-Антонен, в котором нужен новый барон. Старый, понимаете ли, мне не подходит. Он — еретик.

Теперь пришел черед Бодуэну спрашивать о важных вещах. Он не отрываясь смотрел на распятие, на раскинутые руки белого Человека, о котором он так давно не думал.

— А вам это зачем, граф? Зачем вам… я?

— Отвечу честно на честный вопрос. — Глаза Монфора — как светлое небо, как светлая сталь. Он казался почти красивым. — Мне нужны союзники.

— Вам их в самом деле не хватает?

Бодуэн — комок подозрений и боли. Никто не знает, никто никогда не узнает, как больно у него внутри.

— Да.

И это была чистая правда. Союзников так всегда не хватало. Десятитысячное войско — дым, мираж, оно рассеется через сорок дней карантена, как уже было в двести девятом. Крестоносцы поедут домой, в Оссер и Париж, и куда там еще, а Монфор останется здесь — с горсткой по-настоящему верных людей (тридцать человек), с кучей свежезавоеванных замков на чужой земле, в которые некого посадить гарнизоном — любой местный рыцарек, дающий присягу при виде огромной армии, по ее отбытии может всадить нож в спину, а своих так мало, так чертовски мало. И с еще одним все умножающимся сокровищем останется Монфор — тутошней всеобщей ненавистью.

На миг он показался Бодуэну старым. Хотя на деле был ему ровесником, или даже младше на пару лет. И широченные плечи такие сутулые, потому что держат на себе всю крестовую затею. У Монфора, кажется, тоже где-то есть старший брат?..

Да, сказал Монфор. Да, мне не хватает союзников. Да, ты мне нужен. Не брат Раймона. А рыцарь по имени Бодуэн. Именно ты.

Даже если он сказал только «да», Бодуэн все равно поверил.

— А что с гарнизоном Монферрана? — Бодуэн слышал свой голос слегка со стороны, дело, должно быть, в предзакатной жаре. И в выпитом вине. Так само собой получилось, что он согласился на действие, которое как-то называется непонятно… То ли капитуляция? То ли предательство? Впрочем, какое там. Бодуэн никогда никого не предавал. Кого? Брата? Это невозможно. И потом, есть же еще…

Он смотрел на расплывающееся светлое распятие на столе, с усилием вспоминая, кто и зачем распял этого белого Человека. Ведь это очень важно, важнее всего на свете. Об этом он никогда еще не забывал, но иногда можно вспомнить то, что и не забывалось.

— Гарнизону, при условии, что они принесут клятву никогда не сражаться против меня — будет сохранена жизнь. Клятву на Писании.

Бодуэн вспомнил яростное от отчаяния лицо Раймона из Перигора. Раймон из Перигора ведь до сих пор уверен, что уже к следующему утру будет болтаться на виселице. А Юк де Брейль — завзятый катар…

— Жизнь — всем?

— Да.

— И еще, — Бодуэн сам поражался, что может ставить условия. Но что-то в лице Монфора говорило ему, что сейчас он может это делать. Потому что речь идет не о милости: о взаимной нужде. — И еще я хотел бы… При условии, что буду служить вам, конечно. Я хотел бы повидаться со своим братом Раймоном.