Наталья Павлищева - Нефертити и фараон. Красавица и чудовище Страница 18

Слуге пер-аа не стоит беспокоиться и остаток ночи поглядывать на водяные часы, а главному жрецу храма Атона Мерире на положение звезд. Фараон точен, он не проспит, проснется вовремя и в храм придет тоже вовремя.

Эхнатон действительно открыл глаза задолго до того, как первые лучи солнца осветили Ахетатон. И без водяных часов он чувствовал, что его небесный отец Атон уже заканчивает путь с запада на восток, но еще есть время, чтобы совершить утренний туалет и подготовиться ко встрече всемогущего бога. Немного полежав, фараон решил, что пора вставать.

Стоило пошевелиться, как рядом с ложем бесшумно возник слуга. Молчаливый, рослый, он не просто понимал хозяина с полуслова, но и предчувствовал его желания и намерения. Сначала Эхнатону понравилось имя нубийца – Несеб, как у их с Нефертити учителя, потом он оценил готовность услужить и верность. Для слуги не существовало самого себя, был только пер-аа. Когда Несеб спал, ел или вообще что-то делал – непонятно, он в любой миг дня или ночи находился рядом, при этом большущий, казавшийся рядом с хилым фараоном просто колоссом Несеб умудрялся быть настолько незаметным, что о его существовании как-то забывалось. Но если не менее преданная царице То-Мери иногда подавала голос, то слуга еще и был молчуном.

Эхнатон знал, что все готово для утреннего омовения, аккуратно сложенное схенти ждет, парик и головной платок в порядке, сандалии старательно вычищены от вчерашней пыли, украшения блестят. Оставалось только вымыться, одеться, обуться и отправиться в храм, где в кадильницу засыпан новый фимиам и ждут придворные во главе с главным жрецом Мерирой.

Каждое утро фараон появлялся в Большом Храме Атона, чтобы гимном, дарами и курением благовоний встретить появление из-за гор на востоке своего небесного отца Атона. Только он имел право гимном приветствовать поднимающийся из-за горизонта солнечный диск. Только он, божественный сын Атона, мог беседовать с отцом и был для остальных посредником между ними и богом.

Вот и в этот день первые лучи солнца из-за гор встретил голос Владыки Обеих Земель, возносивший гимн своему небесному отцу Атону, сочиненный им самим:

– Ты сияешь прекрасно на небосклоне, живой солнечный диск, положивший начало жизни!

Ты восходишь на восточном небосклоне и наполняешь всю землю своей красотой!

Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над всей землей!

Твои лучи объемлют страны вплоть до предела всего, что ты создал!

Земля существует под твоим началом, подобно тому, как ты создал людей.

Ты восходишь – они живы, ты заходишь – они мертвы.

Это ты сам – время жизни, и живут они в тебе!

Фараон произносит этот гимн каждое утро. Он длинный, настолько длинный, что солнце успевает основательно подняться над верхушками гор, прежде чем Владыка Верхнего и Нижнего Египта наконец закончит пение. Его сердце радуется солнечным лучам, звукам собственного голоса, множеству цветов, принесенных в качестве подношения его небесному отцу. Есть ли что лучше в мире, чем возносить хвалебную песнь Великому Богу, славя его и его земные творения?! Радуясь восхождению на небосклон Атона, Эхнатон начисто отметал любые мысли о плохом, казалось, в Ахетатоне таковых просто не могло быть, здесь царили счастье, любовь и восторг!

Правда, при этом придворным приходилось подолгу стоять в весьма нелепой позе – с согнутой спиной, но поднятыми на своего правителя и восходящее солнце лицами. К той минуте, когда фараон заканчивал распевать свой гимн, тела большинства придворных так затекали, что впору разгибать при помощи рабов, их шеи немыслимо болели.

Еще хуже бывало, когда служба проходила днем на палящем солнце. Сам Эхнатон и царица стояли под паланкином, а остальные прямо на солнцепеке. И не раз то один, то другой валились наземь без сил. Их быстро утаскивали, отливали водой, отпаивали и укладывали в тень. Но никто не жаловался, все понимали, что за возможность ежедневно лицезреть фараона, разговаривать с ним, а главное, получать подарки и богатое содержание нужно чем-то платить.

Редко бывал на всех мероприятиях только хитрый Эйе, тот всегда находил себе дело вне царского дворца или Ахетатона, только чтобы не стоять часами на жаре до головокружения.

А еще в Ахетатоне почти не бывал Хоремхеб, ходили даже слухи, что он начал строительство своей гробницы не в скалах Ахетатона, а подле Мемфиса. Когда об этом военачальника спросил сам фараон, тот с поклоном ответил, что надеется и в загробном мире охранять покой пер-аа так же, как делает это при жизни, потому расположил свою гробницу ближе к границе Кемет. Эхнатону ответ понравился, и больше о нарушении общего порядка Хоремхебу не напоминали. Владыка Обеих Земель вообще не слишком любил присутствие этого военачальника, у Хоремхеба были требовательные глаза и не слишком покорный вид. Даже когда тот кланялся, создавалось впечатление, что он лишь исполняет ритуал.

Но главное – Хоремхеб любил войну, которую ненавидел Эхнатон! Долго отмахиваться от требований военачальника усилить армию фараону не удалось, тогда Эхнатон схитрил и предложил заниматься такими делами самостоятельно и подальше от Города Атона. В случае необходимости могла подсказать царица-мать Тийе, у той всевозможные связи во всех странах. Сам Эхнатон предпочитал заниматься размышлениями о величии своего небесного отца и собственной с ним связи. А в ту же Нубию лучше отправить Маи, пусть построит там не менее величественный Храм Атона, чем тот, что создан в Ахетатоне. Казалось, стоит только появиться Храму, и нубийцы, осознав собственные заблуждения, прекратят поклоняться другим богам и воспоют славу Атону.

Хоремхебу такое распределение обязанностей очень понравилось, и если бы фараон иногда для порядка не совал нос в его дела, было бы совсем хорошо.

А вот нубийцы оказались народом упорным, они не желали менять веру и славить небесного отца фараона так, как этого ожидал земной сын. Но не отправлять же на них Хоремхеба с его армией?! Вообще Эхнатон старался все дела, даже спорные пограничные, решать мирно, вернее, не решать вообще никак, надеясь, что все как-то рассосется само собой. У него были заботы поважнее, в Ахетатоне один за другим росли новые великолепные храмы: закончен Храм Проводов Атона на покой, где главной жрицей стала Нефертити, построены Сени Ра для Нефертити, Тийе и дочерей, храм Восхода Атона и другие… Это ли не радость?! Потому фараона мало интересовали дела, связанные с защитой Иерусалима, Библа, Симиры или других городов. От дальних земель Эхнатону была нужна только дань, да и то ею больше озабочен начальник закромов толстяк Панехси.

Такое нежелание пер-аа влезать в каждое дело часто радовало придворных, потому что позволяло нещадно воровать, не опасаясь быть схваченными за руку. Между ними действовал негласный уговор: никто не мешал другому. Это давало надежду обеспечить свою загробную жизнь весьма недурно. Ради такой возможности в земной жизни можно было и потерпеть, стоя согнутыми в три погибели с задранной при этом к небу головой. Но в Ахетатоне человеческая красота не в почете, ценится лишь красота природы, потому на изуродованные тела придворных мало кто обращал внимание, разве что спины побаливали…

То-Мери замерла. Из спальни царицы доносились смех и веселые голоса. Один из голосов явно принадлежал пер-аа! Фараон любил своих девочек, особенно самую маленькую Анхесенпаатон, родившуюся уже в Ахетатоне.

Так и было, родители смеялись над попытками младшей царевны делать первые шаги. Девочка старалась встать на ноги, хватаясь за брошенную на ложе накидку. Как и следовало ожидать, ткань потянулась под ее пальчиками, а толстая попка перевесила, царевна звонко шлепнулась на пол. К ней бросилась кормилица, в ужасе косясь на царственную пару. Но девочка не заплакала, а пер-аа рассмеялся, остановив кормилицу:

– Не мешай, пусть сама.

Под тревожным взглядом матери Анхесенпаатон поступила достаточно просто: она вцепилась в подол калазириса кормилицы и поднялась на ножки, удовлетворенно поглядев на родителей: вот, мол, я какова! Эхнатон и Нефертити снова рассмеялись. Возиться с толстенькой забавной Анхесенпаатон такое удовольствие! Как и с двумя старшими царевнами – рассудительной, считающей себя взрослой Меритатон и любопытной, неугомонной Макетатон. Для пер-аа жена и дочки – высшее счастье.

Анхесенпаатон стояла, вцепившись в подол кормилицы и чуть покачиваясь, словно не решалась отпустить его и сделать первый самостоятельный шаг. Эхнатон и Нефертити одновременно протянули к ребенку руки и позвали:

– Иди ко мне!

Малышка посмотрела на отца, потом на мать и, отпустив ручку, шагнула к Эхнатону. Фараон, как мальчишка, едва не завизжал от восторга, хлопая в ладоши. Анхесенпаатон сделала два неуверенных шага в сторону отца, но на третьем ее толстенькая попка все же перетянула, и девочка снова шлепнулась, на сей раз взвыв во весь голос. Метнувшиеся к ней мать и отец… столкнулись лбами, на миг замерли и расхохотались!