Режин Дефорж - Голубой велосипед Страница 18

Обернувшись к двери, Леа заметила устремленный на нее горящий взгляд. И не обманулась на счет его значения. Она любила эти недвусмысленные упорные взгляды. Хотя тот, кто смотрел, и был ей ненавистен, она испытала жгучий укол удовольствия, от которого сжала ноги. Легкое движение не ускользнуло от Франсуа Тавернье, который улыбнулся с чувством самодовольного самца. Улыбка вызвала раздражение у Леа, не догадывавшейся, что за ней скрывается более серьезное чувство.

— Вы что, приросли к месту?

— Смотрю на вас.

Вложенная в эту фразу сила еще больше раздразнила девушку. С нарочитой неторопливостью она поднялась.

— Пошли отсюда, — обратилась она к братьям Лефеврам. — И здесь нельзя посидеть спокойно.

Не дожидаясь их, она направилась в гостиную. Когда она проходила мимо Франсуа Тавернье, тот ее остановил, схватив за руку, и напряженно произнес:

— Не люблю, когда со мной так обращаются.

— Тем не менее, вам следует к этому привыкать, если, на мою беду, нам еще предстоит встречаться. Отпустите меня.

— Прежде… позвольте дать вам совет… да, знаю, он вам ни к чему. Не оставайтесь в Париже, скоро здесь будет опасно.

— Вы наверняка ошибаетесь. Раз вы здесь, а не на фронте, как все мужчины, достойные ими называться, опасно не будет.

От оскорбления он побледнел, скулы заходили, взгляд стал злым.

— Не будь вы девчонкой, я ответил бы вам кулаком.

— Не сомневаюсь в том, что женщины — единственный противник, с которым вы умеете воевать. Отпустите меня, вы делаете мне больно.

Без видимой причины он разразился громким хохотом, заглушившим шум разговоров. И отпустил руку, на которой остались красные пятна.

— Вы правы, только среди женщин есть достойные меня противники, и, должен признать, я не всегда их побеждаю.

— Меня удивляет, что вы вообще побеждаете.

— Еще сами убедитесь.

— Уже убедилась, месье.

Леа подошла к Камилле, болтавшей с одной из своих приятельниц.

— У меня создалось впечатление, что наша юная подруга что-то не поделила с Тавернье, — заметила молодая красивая женщина.

Леа посмотрела на нее с тем высокомерным видом, который иной раз принимала, если ей задавали нескромный вопрос.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Хорошо знающая месье Тавернье мадам Мюльштейн рассказывала нам о нем в самых лестных выражениях, — торопливо вмешалась Камилла.

Леа не ответила, ожидая продолжения с едва скрываемым вызовом.

— Мой отец и мой муж весьма его уважают. Лишь он один помог мне добиться, чтобы их выпустили из Германии.

— А почему им захотелось покинуть Германию? — чуть ли не против воли спросила заинтригованная Леа.

— Да потому что они евреи.

— Ну и что?

Сара Мюльштейн посмотрела на эту прекрасную юную девушку в узком платье из черного сатина, и ей вспомнилось, как несколько лет назад в Берлине она входила в роскошное кабаре рука об руку со своим отцом и молодым супругом, обновляя, как и эта девушка, новое платье из сатина, но белого. Узнав ее отца, всемирно известного дирижера Исраеля Лазара, к ним бросился управляющий, предлагая лучший столик. Они последовали за ним, но путь преградил высокий светловолосый мужчина с раскрасневшимся лицом, державший в руке рюмку коньяка. Он обратился к ее отцу:

— Исраель Лазар.

Ее отец остановился, улыбнувшись, и поклонился в знак приветствия. Но тот воскликнул:

— Ведь это же еврейское имя!

В просторном красно-черном зале стихли все разговоры; был слышен только рояль, отчего напряженность в наступившей тишине была еще заметнее. Управляющий сделал попытку вмешаться, однако офицер с такой силой его оттолкнул, что тот, задев официанта, упал. Несколько женщин закричали. А офицер схватил Исраеля Лазара за лацканы смокинга и плюнул ему в лицо, вопя о ненависти к евреям. Вступился муж Сары, но был оглушен ударом кулака.

— Разве вы не знаете, что в этой стране не терпят евреев? Что их ставят ниже собак? Что хорош только мертвый еврей?

Рояль замолк. Вокруг Сары все завертелось. Она удивилась тому, что скорее изумлена, чем испугана, и замечает совершенно посторонние подробности: платье, идущее красивой блондинке, прекрасное жемчужное ожерелье седой дамы, красивые ноги сгрудившихся у занавеса танцовщиц. Она услышала, как кричит:

— Папа!

Сопровождавшие офицера солдаты окружили ее, говоря, что она недурна для еврейки. Один из них протянул руку к белому платью. Словно в кошмарном сне, она услышала, как трещит рвущаяся ткань. Очнувшийся муж бросился было к ней. О его голову разбили бутылку. С залитым кровью лицом он медленно рухнул снова.

На белом платье появились красные пятнышки. Не пытаясь прикрыть обнаженную, залитую кровью грудь, она ошеломленно опустила голову. Затем странно посмотрела на свои пальцы. И тогда пронзительно закричала.

— Заткнись, грязная тварь! — рявкнул офицер.

Выплеснутый ей в лицо коньяк обжег глаза и ноздри, остановив ее вопль. От запаха спиртного ее затошнило. Она наклонилась, и ее вырвало. Она не заметила движение офицера. Ударом сапога прямо по животу ее отбросило к колонне.

— Дрянь, она меня всего загадила!

С этого мгновения мир утратил свои очертания: и муж, валявшийся на полу, и она сама в собственной блевотине, и ее отец, которого волокли за длинные седые, постепенно красневшие волосы, выкрики, свистки, сирены, наконец, последние слова, услышанные уже после того, как за ней захлопнулись дверцы машины скорой помощи.

— Помилуйте, это же евреи…

— И что дальше? — переспросила Леа.

— А дальше, — произнес мягкий голос Сары Мюльштейн, — их бросают в лагеря, истязают, убивают.

Леа с недоверием посмотрела на нее, но темные глаза были искренни.

— Простите меня, я не знала.

9

На следующий день Леа разбудил звонок Лорана, приглашавшего вместе пообедать в «Клозери де Лила». Леа не сомневалась в том, что еще до наступления вечера он станет ее любовником. Одеваясь, выбрала шелковое белье цвета «сомон» с оторочкой из кремовых кружев. Было свежо, и она надела черное шерстяное платье-рубашку с белым пикейным воротничком, придававшим ей вид школьницы. Расчесала волосы, оставив их свободно ниспадающими на плечи. По ее мнению, их золотой ореол удачно контрастировал с ее строгим обликом. На плечи накинула сшитое портным из Лангона драповое пальто и решила после многочисленных проб не надевать шляпку.

Приехала она слишком рано и пешком поднялась по бульвару Сен-Мишель. Прогулка ее оживила, и она вошла в ресторан с сияющим лицом.

И строгие деревянные панели, и обитые бархатом скамьи, и бармен, виртуозно обращавшийся со сверкающим шейкером, — все ей здесь понравилось. Она оставила пальто в руках гардеробщицы. Лоран, с озабоченным видом читавший «Фигаро», ожидал ее у бара. Он заметил Леа лишь после того, как она села напротив.

— Дурные новости?

— Леа, извини меня, — сказал он, делая вид, что намерен встать.

— Сиди. Я так счастлива, что тебя вижу.

— Здравствуй. Выпьешь чего-нибудь?

— То же, что и ты.

— Официант, пожалуйста, портвейн.

Заранее покорная всем его желаниям, Леа влюбленно на него посмотрела.

Подошел метрдотель.

— Месье, ваш столик готов. Не хотите ли пересесть?

— Да. Нам будет там спокойнее. Пусть туда перенесут и бокал мадемуазель.

Едва они сели, как официант принес портвейн, а метрдотель протянул им карту.

— Сегодня, месье, день без мяса и пирожных, — сказал он таким огорченным тоном, что Леа едва не прыснула от смеха. — Но у нас есть превосходная рыба.

— Чудесно. Ты не хочешь устриц на закуску? Последние в сезоне и здесь всегда очень хороши.

Поднося рюмку к губам, Леа сказала:

— Ну и хорошо.

По совету официанта Лоран с редким для винодела безразличием выбрал мерсо.

«Каким усталым и озабоченным он выглядит», — подумала девушка.

— Что-то не так?

Лоран посмотрел на нее, словно стремясь запечатлеть в памяти каждую черточку ее лица. Под этим пристальным взглядом Леа расцвела.

— Ты очень красива… и очень сильна.

Брови Леа вопросительно поднялись.

— Да, ты сильная, — продолжал он. — Не мучаясь вопросами, ты подчиняешься собственным порывам. Ты, как зверек, лишена всякого нравственного чувства и не заботишься о последствиях ни для себя, ни для других.

К чему он клонит? Чем предаваться философствованию, лучше бы признался ей в любви.

— Но я, Леа, не такой, как ты. Мне хотелось тебя увидеть, чтобы сказать о трех вещах и попросить об одной услуге.

Им подали устриц, затем вино. Любовь отнюдь не лишала Леа аппетита, и она жадно набросилась на устриц. Забыв о еде, Лоран замолчал и растроганно наблюдал за ней.

— Ты был прав. Они очень вкусны. А ты не ешь?

— Я не голоден. Хочешь еще?