Александр Дюма - Мария Стюарт Страница 18

Войдя в сад, королева села в самом тенистом месте и, настроив инструмент, стала извлекать из него веселые, живые звуки, но постепенно мандолина стала звучать все печальнее, а лицо Марии приняло выражение глубокой грусти. Мэри Сейтон с тревогой поглядывала на нее, и хотя она давно уже привыкла к внезапным переменам настроения своей повелительницы, но все же решилась поинтересоваться, отчего вдруг затуманилось лицо королевы, однако в этот миг Мария повела на мандолине мелодию и тихо, как бы самой себе, запела песню:

Леса, ущелья, горы,Луга, и брег ручья,Долина, по которойВ слезах блуждаю я,Сейчас, смирив рыданья,Вам сделаю признанье —Хочу пропетьПро страшные страданья,Что должен я терпеть.

Но кто постигнуть можетМой безответный стон?И кто, кто мне поможет,Чтобы умолкнул он?Не лес ли этот мрачный?Иль тот цветок невзрачный?Иль ты, родник,В своей воде прозрачнойМой отразивший лик?

Увы, но эту рануНичем не исцелить,И на нее не стануМолить бальзам пролить.Спою я про кручину,От коей вскоре сгину,Тебе, мой друг,В ком вижу я причинуМоих безмерных мук.

Бессмертная богиня,Услышь мой скорбный стон,Твоею властью нынеНавек я покорен.И коль по воле рокаПогибну я до срока,То потому,Что ты была жестокаК страданью моему.

От скорби безотраднойЖизнь из меня уйдет:Вот так от жара хладныйИстаивает лед.Как быть с такой напастью?Но этот жар, что страстьюПалит меня,Не разожжет, к несчастью,В твоей душе огня.

Но скалы и утесы,Деревья и цветыМои узрели слезы,Повинна в коих ты,И все они в печалиМоей тоске внимали,Лишь ты однаБездушна, как из стали,И столь же холодна.Но коль тебе приятно,Что стражду безотрадно,То я готовСтрадать страшней стократноЕще хоть сто веков!

Последний стих королева пропела так тихо, словно у нее иссякли силы; мандолина выпала у нее из рук и упала бы наземь, если бы Мэри Сейтон не бросилась на колени и не подхватила ее. Несколько секунд Мэри не поднималась, молча глядя на свою повелительницу, которая все больше и больше погружалась в печальные мысли.

– Эти стихи навевают на ваше величество грустные воспоминания? – нерешительно спросила она.

– Да, – вздохнула королева. – Я вспомнила несчастного, который сочинил их.

– Не будет ли с моей стороны нескромностью поинтересоваться у вашего величества, кто их автор? – продолжала Мэри Сейтон.

– Увы, то был благородный, мужественный и красивый молодой человек с верным сердцем и пылким умом, который, если бы тогда я защитила его, сейчас защищал бы меня, но его смелость я восприняла как безрассудство, а его ошибку как преступление. Но что ты хочешь, я не любила его. Бедный Шатлар, я была слишком жестока к нему.

– Но ведь это не вы преследовали его, а ваш брат, и осудили его тоже не вы, а судьи.

– Да, я знаю, это еще одна жертва Мерри, и, надо думать, поэтому я и вспомнила сейчас про него. Но, Мэри, я ведь могла помиловать его, но не посмела. Я позволила отправить на эшафот человека, единственное преступление которого состояло в том, что он слишком любил меня, а теперь жалуюсь и удивляюсь, почему все меня покинули. Знаешь, душенька, меня вот что ужасает; с той поры, как я пала, мне все время кажется, что я не только заслужила свою судьбу, но и что Господь недостаточно сурово покарал меня.

– Господи, да что за мысли приходят вашему величеству! – воскликнула Мэри. – Вот видите, к чему привели вас эти стихи, случайно всплывшие в памяти. И это сегодня, когда к вам начало возвращаться веселое расположение духа.

– О нет, – глубоко вздохнув и покачав головой, промолвила королева, – за шесть лет не наберется и десяти дней, когда бы я мысленно не повторяла эти стихи, и лишь сегодня впервые я позволила себе произнести их вслух. Он ведь тоже был французом, Мэри. Они изгнали, бросили в тюрьму или казнили всех, кто прибыл вместе со мною из Франции. Помнишь тот корабль, который утонул, когда мы выходили из гавани Кале? Я тогда воскликнула, что это дурное предзнаменование, а вы все стали меня разубеждать. Ну что, кто был прав – вы или я?

Скорбь королевы была столь сильна, что дать облегчение тут могли только слезы; потому Мэри, поняв, что любые утешения будут не только тщетны, но и некстати, решила никак не противодействовать настроению своей государыни и дать ей излить свои чувства; королева начала всхлипывать, потом разрыдалась, но от слез ей стало легче; постепенно она вновь овладела собой, кризис прошел, и после него она, как обычно, исполнилась твердости и решительности, так что, когда она поднялась в свои покои, на ее лице невозможно было заметить и следов недавнего волнения.

Приближался час обеда, и Мэри, видевшая, с каким нетерпением королева ждала завтрака, чтобы насладиться своей победой над леди Лохливен, заметила, что обеда она ждет с беспокойством; уже сама мысль о необходимости встретиться с этой женщиной, чью гордыню приходится укрощать высокомерной язвительностью, казалась после недавних душевных страданий невыносимой для Марии Стюарт. Поэтому она, как и вчера, решила не выходить к обеду; когда же оказалось, что на сей раз прислуживать ей за столом и отведывать пищу, дабы она могла есть, не опасаясь, будет не леди Лохливен, а Джордж Дуглас, которого его мать, раздраженная утренней беседой, послала вместо себя, Мария обрадовалась, что приняла такое решение. Так что, когда Мэри Сейтон сообщила ей, что черноволосый Дуглас пересекает двор, чтобы подняться к ней, Мария внутренне поздравила себя с тем, что решила не выходить к обеду; ведь этот молодой человек своим дерзким поведением нанес ей в сердце куда более жестокую рану, чем все оскорбительные речи его матушки. Поэтому королева была несколько удивлена, когда Мэри Сейтон вернулась к ней в спальню и сказала, что Джордж Дуглас, отослав предварительно слуг, попросил о чести побеседовать с королевой по весьма важному делу. Мария Стюарт поначалу отказалась говорить с ним, но Мэри сообщила, что поведение и манеры молодого человека на этот раз резко отличаются от того, что они видели два дня назад, и поэтому ей кажется, что ее величество совершит ошибку, не удовлетворив его просьбу. Королева вышла с надменным и величественным видом, который она умела принимать, в соседнюю комнату и, пренебрежительно смерив Джорджа Дугласа взглядом, стала ждать, что он ей намерен сказать.

Мэри Сейтон не ошиблась: перед королевой был совсем другой человек; насколько в прошлый раз он был пренебрежителен и груб, настолько же сегодня почтителен и робок. Он приблизился к королеве, но, увидев позади нее Мэри Сейтон, промолвил:

– Я хотел бы поговорить с вашим величеством наедине. Буду ли я удостоен подобной милости?

– Сударь, Мэри Сейтон для меня не посторонний человек, она – моя сестра, подруга, а главное, разделяет со мной заточение.

– Все эти титулы лишь увеличивают мое преклонение перед ней, и тем не менее, ваше величество, то, что я должен вам сообщить, не предназначено ни для чьих ушей, кроме ваших. А поскольку возможность, подобная этой, может не повториться, заклинаю вас всем, что вам дорого в мире, позволить мне поговорить с вами с глазу на глаз.

Тон Джорджа был настолько почтителен, в голосе его звучала такая мольба, что Мария Стюарт повернулась к Мэри Сейтон и дружески сказала ей:

– Ладно, душенька, пройди в спальню. Но можешь быть спокойна: все, что я услышу, станет известно тебе. Ступай.

Мэри Сейтон ушла. Королева с улыбкой проводила ее взглядом, а когда дверь за нею закрылась, обратилась к Джорджу Дугласу:

– Ну вот, сударь, мы и одни. Говорите.

Однако Джордж, приблизившись к королеве, опустился на одно колено и молча протянул ей лист бумаги, который был спрятан у него на груди. Мария с удивлением взяла его, развернула, еще раз глянула на Дугласа, который все так же стоял, преклонив колено, и стала читать:

«Мы, графы, лорды и бароны, узнав, что наша королева содержится в заключении в Лохливене и ее верные подданные не имеют к ней доступа, и считая, что наш долг позаботиться о ее безопасности, обещаем и клянемся использовать все разумные средства, имеющиеся в нашем распоряжении, дабы вернуть ей свободу на условиях, совместимых с честью ее величества, благом королевства и безопасностью тех, кто содержит ее в заточении, ежели они согласятся освободить ее; если же они откажутся, мы заявляем, что намерены посвятить себя и своих детей, наших друзей, наших домочадцев, наших вассалов, наше добро, наши тела и жизни, дабы вернуть королеве свободу, обеспечить безопасность наследнику и покарать убийц покойного короля. А ежели мы по этой причине подвергнемся нападению, будь то все вместе или по отдельности, обещаем защищаться и помогать друг другу, а на нарушившего это обещание падет бесчестье, и он будет рассматриваться как клятвопреступник. Да поможет нам Бог.