Владислав Бахревский - Тишайший Страница 18

– В Сибирь его, чтоб охладился, – подсказал Васька Босой.

– В Сибири попов мало… – раздумался Алексей Михайлович.

– В Сибирь! В Сибирь! – приказал Васька.

Никон поднял глаза на государя: юродивый становился ему невыносим.

– В Сибири попы нужны, – вздохнул государь.

Никон вдруг поднялся из-за стола и упал на колени.

– Будь, государь, милосерден ко мне! Никому я в прошении отказать не смею, и приходится просить по делам совсем уж несуразным, за людей недобрых, но ведь все мы – стадо Христово.

Алексей Михайлович кинулся поднимать Никона с колен.

– Что ты, право? Не отрину я тебя.

– Как же не отринешь? – слезами плакал Никон. – За Улиту Кириллову дочь Щипанова приходили просить все десятеро ее деток, а она под стражу взята по твоему указу.

– Улита Щипанова? – стал вспоминать государь и вспомнил. – Ворожея из Важского уезда?

– Государь, десять деток у нее. От порчи она травами да кореньями лечила. Кнутом наказали в уезде и в Москве… Перекрестить бы ее на Крещенье вместе с халдеями, взять слово с нее, чтоб не знахарила, да и отпустить бы.

– Так и будет! – сказал государь, улыбаясь. – По твоему слову. Как ты сказал. А нам тебе, вдовьему радетелю, тоже есть чего сказать. Верно, Федя?

– Верно, государь!

– По великому молению братии Новоспасского монастыря быть тебе в том монастыре игуменом.

Государь улыбался, и Ртищев улыбался, и даже Васька Босой, а Никон побледнел вдруг. Он уже успел встать с колен, но теперь опять повалился.

– Освободи, государь. Недостоин людьми править. Молиться хочу. В пустыню опять хочу, на океян.

– Господи! – Алексей Михайлович обнял Ртищева, прижал к себе. – Федя, сироты мы с тобой, опять сироты. – И заплакал.

Ртищев упал на колени, распластался перед Никоном.

– Молю тебя, святой отец! Не надрывай сердце ангельское господина моего лучезарного.

Никон с колен вскочил, подошел к государю, хотел, видно, сказать что-то сильное, доброе, но Алексей Михайлович припал головой к груди его и плакал навзрыд. Тут и Никон пролил обильные слезы.

Посморкались, помолились, простили друг другу прегрешения.

За окошком сугробы уже стали синими, пора было отобедать, к вечерне пора, но Алексею Михайловичу не хотелось расставаться с другом своим любезным.

– Скажи, отец святой! Уж больно, что ли, хорошо на океяне-море?

– Несказанно, государь! – воскликнул Никон. – Стужи лютые, зима долгая, но все претерпеть готов ради неугасаемых дней лета. Сурово на океяне. И земля суровая. Деревья ветрами в жгуты скручены, камни, мхи. Стоишь на молитве, а никого нет вокруг с суетой человеческой. Только ветер волну гонит, только птица редкая по небу метнется да только ангелы в тишине парят. На океяне человек от бога невдалеке. Глаза не застит ни успех чужой, ни чужое богатство или привилегия какая. Об одном спасении помышляешь, и посылает тебе господь в награду неизреченную радость, когда видишь, что силы господнии разлиты и в океяне, и в каменьях, и в деревах, и в самом малом существе.

– Ах, мне бы на океян! – Алексей Михайлович привскочил с лавки. – Федя, как бы хорошо на океяне помолиться… Отец святой, еще расскажи.

– Государь, свет очей моих, а челобитные-то как же?

– Да-а! Ну, давай послушаю. Только быстрей говори, к вечерне собираться пора.

– Из города Вязьмы, как шел к тебе, посадские люди перехватили меня и слезно просили челобитную передать. Пишут, что стрелецких и ямских денег хотят с них взять как с девяти городов: Ужига, Кашина, Твери, Торжка, Городецка, Лук Великих, Можайска, Дмитрова, Beнева, а четвертных денег – 507 рублей 20 алтын – в сорок два раза больше, чем с Торжка. Дворов посадских в городе против прежнего в пять раз меньше, а берут так же.

– Пожаловать их надо. Напиши им вместо пятисот четвертей две сотни, напиши, напиши, а то дьяк черкнет «взять к делу», и никакого дела не будет, а так-то, может, и послушают…

– У вдовы кузнеца Авдотьи Малаховой козу со двора свели… Одной козой и кормилась.

– Федя, а где ж мы козу возьмем? Святой отец, пожаловать надо вдову… Найдется если человек, который на бедность готов пожертвовать, так о вдове не забудьте.

– Еще одна вдова жалуется, молодая, осьмнадцати лет. Сосед, старик, к бане ее бегает подглядывать. Баня без окошек была, так он два прорубил…

– Кнута охальнику!

В комнату вошел старший Ртищев, Михаил.

– Великий государь, Борис Иванович пожаловал.

– Батюшки, с делами, чай? – испугался Алексей Михайлович.

– С делами.

Трудный день выдался у Бориса Ивановича. От крымской напасти – а то, упаси господи, и от турецкой – в южной степи строилась оборона: две цепочки крепостей-городов. При царе Михаиле были поставлены Чернавск, Тамбов, Козлов, Верхний и Нижний Ломовы, Усерд, Яблонов, Ефремов.

В первый год царствования Алексея осенью заложены новый Белый городок в Козловском уезде, в Воронежском уезде – острожки Орлов, Усмань, Отемар. Предстояло поставить Коротояк, Инсар, Недригайлов, Обоянь, Олешню. Думали и о сибирской оборонительной черте, о крепостях, имя которым будет Симбирск, Корсунь, Саранск, Чалны, Аргаш, Сурск, Тагаев, Уренск, Белый яр… В городах этих видели надежду на будущий покой государства. Но где же денег набраться?

Компаньон по торговле солью, богатейший гость Василий Шорин продал Назарию Чистому мыслишку, не за деньги – за участие в деле. Посоветовал гость гостю все многие налоги: стрелецкие деньги, четвертные, данные, оброчные, ямские и прочие, прочие заменить одним налогом, да не прямым, а косвенным. Таким налогом, от которого ни один житель Московского царства не отвертится, будь ты хоть самим патриархом. Предложил Шорин Чистому продавать соль по две гривны за пуд. Гривна в те поры равнялась одному рублю семидесяти копейкам.

У Назария глазки заблистали. Если откупить у государства право сбора соляной пошлины, то прибыль со всех-то русских земель уж такая выйдет, что не только торговля – грабеж столько не даст.

Думный дьяк из купцов свои деньги умел считать, но особенно хорошо он считал чужие. Иноземные послы терпели от Назария многие убытки: вымогал он у всякого посла и у всякого посольства и деньгами, и подарками. Брал суммы по тем временам неимоверные. С голштинских послов, которые ездили в Персию устанавливать правила торговли, слупил до тысячи ефимков, да еще украшение персидской тончайшей работы, с изумительными каменьями, вместе с душой вытянул, а стоила та запона две тысячи талеров. Голштинский князь Фредерик даже грамоту царю Михаилу присылал с жалобой на взятничество Назария, да сошло с рук – все ведь берут!

В торговых делах Назарий, когда прибыль сияла как солнышко на восходе, был скор и дерзок, составил грамоту и в тот же день явился к Морозову. Грамоту хитро составил: «…Та соляная пошлина всем будет ровна, и в избылых никто не будет, и лишнего платить не станет, а платить всякой станет без правежу собою. А стрелецкие и ямские деньги сбирают неровно, иным тяжело, а иным легко, и платят за правежом с большие убытки, а иные и не платят, потому что ни в разряде в списках, ни в писцовых книгах имен их нет».

Борис Иванович прочитал грамоту и долго, не мигая, глядел на думного дьяка; тот было плечами под шубой соболиной поеживаться начал, а Морозов, не отводя пронзительных глаз, улыбнулся одними губами и спросил:

– Не пора ли тебе, думный дьяк, в судьи Посольского приказа?

– На то воля государя да твоя, Борис Иванович, милость, – поклонился Назарий. – Мне где укажет государь, там и буду, живота не щадя, на твои мудрые советы полагаясь. Только позволь и мне сказать накипевшее слово. Господин мой, приказ Большой казны без твоего начальства – совсем как сирота. Умоляю тебя, возьми приказ в свои умные руки.

– Без моего начальства в приказе Большой казны цену на соль поднять невозможно. Верно ты говоришь, Назарий Иванович, боярину Шереметеву, наитайнейшему-то, пора бы и честь знать! – Морозов достал вдруг из ларца грамоту. – Для почину приказ Новой четверти на себя беру.

– Вельми мудро решил, Борис Иванович! Питейное дело – государю прибыльно.

– Прибыльно, Назарий Иванович, прибыльно. А скажи, кого бы мне взять в дьяки в Большую-то казну? Одного дьяка я держу на примете: что ты скажешь о Матюшкине Иване Павловиче?

– А что скажу? Очень хороший человек!

И оба подумали: ну как Ивану Павловичу быть нехорошим, когда сынок его, Афоня, товарищ у государя.

– А вторым дьяком кого взять?

– А вторым возьми Анания Чистого.

– Твоего брата? – Борис Иванович так и уставился на советчика.

– Я об Анании словечко молвил не потому, что он брат мне, а потому, что польза от него будет государю великая. Ананий чужой копейки под ножом не возьмет, а в Большой казне хорошо считать нужно.

«Ну и наглец!» – ахнул про себя Морозов, хотя и понимал: Назарий три раза прав. В приказе, где ведают всей наличностью государства, всеми доходами, теперешними и будущими, чтоб руки-то хоть немножко погреть, за труды-то, за ночи бессонные, за вечный страх, за всеобщую нелюбовь и зависть, своего нужно человека держать, единокровного – ведь никому верить нельзя!