Александр Артищев - Гибель Византии Страница 18

Огромные, окованные узорным железом ворота Влахернского дворца были радушно распахнуты навстречу съезжающимся гостям. По бокам от парадного входа уже толпились конюшие и слуги, держа на поводу лошадей своих хозяев; из ярко освещенных окон лились звуки музыки и слышались голоса людей.

В просторном зале уже собрался цвет византийской знати и прочие именитые гости. Мимо неподвижных стражей прогуливались, степенно беседуя, сенаторы и военачальники; чуть обособленно держались представители древних аристократических родов и служители церкви. Оживлённо и деловито переговаривались богатые негоцианты; громко звучали натренированные в шуме битв голоса кондотьеров, прорезывая многоголосье резким чужеземным говором. Многие из приглашенных явились с жёнами и дочерьми, другие привели старших сыновей как продолжателей рода и наследников фамильных владений.

Феофила Палеолога узнавали, приветствовали, уступали дорогу. Лишь в середине залы его задержал высокий, могучего телосложения человек, которого сопровождал щеголевато одетый юноша.

— Приветствую тебя, мой друг Феофил, — звучно пророкотал Кантакузин, расплываясь в улыбке и разводя руки в стороны.

— Доброго здравия тебе, благородный Димитрий, — ответил протостратор.

— Я вижу, ты оказал честь двору, разделив приглашение со своей дочерью, — стратег остановил взгляд на лице Алевтины.

Девушка вспыхнула и опустила голову, не выдержав пронизывающего взгляда тёмных глаз.

— Ты заметно похорошела со дня нашей последней встречи, — продолжал Димитрий. — Годы пошли тебе на пользу — время, старящее нас, сделало тебя красивой.

— Она упросила меня взять её с собой на торжество, — Феофил ободряюще улыбнулся дочери, — и я не смог ей отказать.

— Ты поступил правильно, друг мой, и я сожалею, что она не просила тебя об этом раньше!

Кантакузин, полуобернувшись, положил руку на плечо юноши и принудил его сделать шаг вперёд.

— Позволь представить тебе, Феофил, и тебе, прекрасная Алевтина, моего племянника Романа. Он слишком долго прожил со своей матерью, а моей сестрой среди латинян в Лигурии, и я, вняв его просьбам, взял его с собой в Константинополь, чтобы здесь сделать из него настоящего воина и ромея.

Алевтина улыбнулась словам стратега и взглянула на молодого человека. Роман слегка покривился с досады, хотя к невоздержанности на язык своего дядюшки уже успел попривыкнуть.

— Ну, что ж, Феофил, — пророкотал Кантакузин, снимая руку с плеча Романа, — оставим молодых развлекать друг друга, а сами отойдем в сторонку: мне надо тебе кое-что сообщить.

Оставшись наедине с Алевтиной, Роман неожиданно растерял свою самоуверенность. Прослывший в беззаботной Генуе покорителем девичьих сердец, молодой человек стоял перед девушкой, не в силах вымолвить ни слова. Мимо них парами или небольшими группами проходили гости; слышались приветственные возгласы, обрывки бесед и шорох жестких складок одеяний.

Молчание начинало тяготить обоих. Роман попытался завязать разговор, внутренне молясь про себя, чтобы эта попытка удалась. Хотя и не сразу, он начал получать односложные ответы. Это вдохновило его и прежнее красноречие вновь вернулось к нему. Слова, в которых правда вдохновенно смешивалась с вымыслом, потекли неудержимым потоком. Время от времени он останавливался, ловил на себе заинтересованный и слегка удивленный взгляд Алевтины, и вновь принимался блуждать по извилистому руслу своего воображения.

Вскоре их беседа, а точнее его монолог, был прерван: растворились украшенные резьбой и позолотой двери и голос камергера громко возвестил:

— Василевс Константин приглашает уважаемых гостей разделить с ним трапезу!

Легкий гул волной прокатился по залу; темы неторопливых бесед быстро оказались исчерпаны, и гости, соблюдая правила этикета, поочередно проследовали за прислугой к своим местам.

Огромный пиршественный зал был наполнен светом сотен и сотен свечей; в камине, в который могли въехать сразу пятеро конников в ряд, жаркий огонь перебегал с одного внушительного полена на другое. Причудливой формы светильники свисали на бронзовых цепях с потолка, покрытого живописными фресками на библейские сюжеты. Длинные ряды столов, расставленных в форме незамкнутого с одной стороны прямоугольника ломились от выставленной на них снеди.

Горы невиданных заморских фруктов прогибали своей тяжестью столешницы; в серебряных и позолоченных кувшинах томились вина с лучших виноградников; шипело в объёмистых кадках пиво многих сортов и перебродивший мёд. Огромные, зажаренные целиком кабаны уткнулись рылами в блюда, выставляя наружу кривые желтые клыки; большие, диковинного вида рыбы, в немом удивлении пуча глаза, держали в открытых ртах бекасиные яйца; белоснежные лебеди, капризно изгибая свои длинные шеи, казалось, плыли вдоль столов на своих серебряных подносах; начинённые дичью, размерами не уступающие мельничьим жерновам, пироги источали дразнящие ароматы, а тонкая подрумяненная корочка на них еще хранила жар пекарни; сочные, нашпигованные жиром тушки перепелов высились темными холмиками, обрамленные по краям зелеными листиками салата.

Вскоре, после того как все были рассажены и шум голосов стал постепенно стихать, камергер, трижды стукнув золочённым жезлом об пол, провозгласил:

— Великий василевс Империи ромеев Константин XI Палеолог!

Гости поднялись на ноги и замерли, повернувшись к дверям в конце залы. Створки медленно распахнулись, выпуская отряд гвардейцев, чьи чёрные вороненые кирасы и шлемы были искусно украшены золотыми насечками, а длинные кавалерийские шпоры мерно звенели в такт шагам. Разделившись на два ряда, они встали по бокам дверей, образовав широкий коридор из закованных в броню тел. Ещё несколько томительных мгновений — и перед приглашенными появился сам император.

Золотые регалии царской власти украшали пурпурный паллий; огромный, размерами с дикое яблочко рубин, играя при свете свечей кровавыми отблесками, свисал с золотой цепи на широкую грудь; почти касаясь мозаичного пола, просторная белоснежная мантия из шкур горностая мягкими складками спускалась с плеч; искорки драгоценных камней, нашитых на одежду, мелькали разноцветными огоньками; на длинных и слегка подвитых волосах удобно устроилась иссиня-чёрная соболья шапочка.

Приблизившись к трону на небольшом возвышении в центральной части сдвинутых в ряды столов, император улыбнулся и громко произнёс:

— Мы приветствуем вас, благородные подданные Империи!

Он слегка поклонился, сделал паузу, обводя взглядом лица людей.

— Приветствуем и вас, отважные иноземцы, наши верные союзники, в тяжёлый час поспешившие нам на помощь! Мы приветствуем вас всех и желаем всем долгих лет жизни и здравия!

В приглашающем жесте он слегка раздвинул и приподнял руки.

— Мы рады видеть вас всех за своим столом и надеемся, что наше скромное угощение придется вам по вкусу. Устраивайтесь поудобнее и воздайте должное искусству царских поваров.

Гостей не пришлось просить дважды. Разместившийся на хорах струнный оркестр, повинуясь взмаху палочки дирижёра, затянул мелодию, как нельзя более подходящую для трапезы: неторопливую, слегка тягучую и помпезную. Под звуки арф, флейт и клавесина слуги обносили гостей новыми блюдами, виночерпии без устали подливали вино и мёд в быстро пустеющие кубки.

Пиршество шло своим чередом; спустя некоторое время у части участников винные пары в головах уже начинали заглушать голоса соседей, а языки плели бессмысленные фразы. Заметно отяжелев, некоторые забывались в хмельном сне, и слуги осторожно, под руки выносили их из-за стола и усаживали в экипажи. Те, кто был покрепче, продолжали веселье, позабыв на время гнетущую тревогу последних месяцев.

Сидящий по правую руку от Кантакузина Роман несколько раз бросал взгляды в сторону, где, полускрытая фигурой отца, сидела Алевтина. Один раз ему посчастливилось встретиться с ней глазами и, воспользовавшись случаем, он послал ей одну из самых своих чарующих улыбок. К его удовлетворению, Алевтина ответила на нее, слегка смутившись от неожиданности. Воодушевленный удачным началом, Роман осушил полный кубок в честь прекрасной половины человечества и тут же принялся обдумывать способы еще раз привлечь внимание дочери Феофила.

Пир протекал настолько оживлённо, что мало кто обращал внимание на не сходящую с лиц высших советников тяжелую задумчивость. Вечер уже близился к концу, когда император поднялся и, сделав знак, запрещающий окружающим следовать его примеру, тихо удалился. За ним, по одному, исчезли и некоторые из димархов, что, впрочем, осталось незамеченным для большинства уже изрядно захмелевших бражников.

В кабинете василевса ярко горели свечи, в камине трещали поленья, а около огня, зябко нахохлившись в своей каталке, сидел Феофан. Император сделал знак, и слуги, пододвинув кресла рассаживающимся димархам, поспешили удалиться.