Александр Зонин - Жизнь адмирала Нахимова Страница 18

Затем борьба за морское могущество, в которой Англия последовательно сокрушает морские силы Испании, Голландии и Франции, вызывает новые усовершенствования судов. Складываются типы кораблей с особыми . назначениями: фрегаты для крейсерской войны, корветы и бриги для разведывательных действий, связи в море и эскортирования торговых судов. Линейные корабли составляют ядро этих выросших военно-морских флотов. На линейных кораблях, в трех ярусах закрытых батарей, размещают от 80 до 120 пушек.

Под парусами ходят теперь грозные пушечные форты, и морское сражение флотов становится жестокой артиллерийской дуэлью, а абордажный рукопашный бой отходит в прошлое. Инженеры-кораблестроители уже не могут ограничить свои расчеты вычислением должного сопротивления судов ударам воды и давлению ветров. Сила отдачи при бортовом залпе 40 – 50 орудий велика: она расшатывает весь набор корабля. Годность кораблей к трудной военно-морской службе проверяется теперь не только в штормовых походах, но и в способности выдержать сотрясения при стрельбе.

Из корпуса Нахимов вынес знания, что самой совершенной системой стройки кораблей является метод Чемпена.

Ученый шведский адмирал написал свой труд в восьмидесятых годах прошлого столетия, в екатерининское время; на этом трактате воспитывались три поколения морских офицеров и судостроителей флотов всего мира. В России ярым пропагандистом чемпенского метода был сам Платон Гамалея – академик, душа морской науки в корпусе. И потому Павел спрашивает Ершова:

– Это что-то новое?

– Да, изволите ли видеть, ныне Чемпена побоку. Я уже давно думал, как достигнуть наибольшей крепости при наименьшем весе. Давно предлагал генералу Курочкину свой расчет. А в прошедшем году контр-адмирал Головнин поддержал меня…

– Вы что, господин Ершов, за границей учились? Ершов искренно хохочет.

– Какое там! Сызмальства здесь, адмиралтейский ученик. Да я вас помню, вы здесь были в двадцать первом году.

Павлу неловко. Он растерянно улыбается. Но Ершов уже тянет его обратно.

– А теперь посмотрите. – И тычет в корму, которую обшивают сейчас толстыми дубовыми досками.

– Круглая корма! Круглая корма меньше оказывает сопротивления обтекающему воздуху…

– И способствует ходу корабля! Как это просто, а никто не додумался, восклицает Павел.

Он оставляет Ершова поздним вечером и уносит в свою холостяцкую комнату толстую папку чертежей.

Несколько дней проходят у него в увлекательной работе. Он знакомится со всеми частями будущего корабля и его рангоута. Он бросает бумаги лишь для того, чтобы посмотреть отделку руля, забежать в кузницу, в такелажную мастерскую на испытание тросов. Корабль будет на славу!

А по ночам он читает французское сочинение господина Пукевиля о борьбе греков за свободу, о подвигах паликаров и клефтов Мавромихали, о смерти английского поэта лорда Байрона, об осажденных Миссолонгах и крепко засыпает, положив щеку на ладонь. Он видит во сне то спуск "Азова", то морские бои в Архипелаге. И так проходят недели, и "Азов" уже действительно на воде, и приходит экипаж, и Нахимов будто забывает о том, что было минувшей зимой,

Но однажды Бутенев и Домашенко остаются у Павла ночевать. Они выпивают за "Азов", за счастливое плавание и за всех плавающих и путешествующих, и неловко замолкают, потому что в одно время вспоминают товарищей с "Крейсера", которые сейчас в серых куртках арестантов.

– Вы видели? – наконец выдавливает Нахимов.

– Насмотрелись, – бормочет Бутенев.

А Саша Домашенко глухо рассказывает:

– Тринадцатого июля казнили… моряков повезли в Кронштадт… Бестужева, Дивова, Арбузова, братьев Бодиско, Завалишина, Вишневского и Торсона. На большом рейде эскадра в строю, будто для баталии: матросы по реям, и тишина… Господи!.. Доставили на "Эмгейтен". Его, знаешь, Торсон вооружал… Сколько там нововведений, им придуманных. Каково на свой корабль арестантом!.. Прочитали приговор, сломали над каждым шпагу. Уже они не офицеры, не дворяне, в каторгу! Лишь Петю Бестужева рядовым в Кавказский корпус и Водиско-младшего в матросы. И опять приятели молчат. Потом Бутенев забористо ругается и наливает стаканы:

– Выпьем, друзья! Что уже случилось, нам не изменить…

Все-таки Павлу Степановичу долгое время казалось, что перемены происходят вокруг него, но сам он остается верным своим юношеским представлениям и желаниям., Вот неизменно его чувство к Михаиле Рейнеке. Неизменно ровен он со всеми матросами. Как всегда, ищет общих черт во вкусах и привычках между товарищами по службе, чтобы сблизиться с ними и сблизить их, пусть даже поначалу внешним порядком – через общий чай, например.

Когда такая затея удалась, он несколько дней сиял и гордился успехом, но вдруг случайно от грубоватого Бутенина узнал, что многие офицеры рассматривают это начинание как стремление Нахимова утвердить свое превосходство и предстать в глазах начальства вожаком кают-компании, усерднейшим блюстителем уставов.

Затем оказалось, что взгляд на него переменился даже у друга Михаилы. Да, Рейнеке мог подумать, что Павел Нахимов стремится в высшие сферы и равнодушен к друзьям молодости. Он узнал об этом в отсутствие приятеля, продолжавшего и зимой скитаться ради продолжения описи берегов. Со страстью отчаяния одинокого человека Нахимов написал:

"Есть ли это то, что я понял, то я очень далек от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если бы судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши были одинаковыми об таком человеке, который, возвыся свое состояние, забывал тех, у которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения? Итак, неужели это мой портрет? Неужели этими словами ты хотел изобразить мой характер?"

Бедняга! Лишиться нравственной опоры в совершенном уважении друга, когда приходится задавить свое первое серьезное чувство к девушке, потому что оно без взаимности. Ни любви, ни дружбы сразу?! Это до того ужасно для молодого человека, воспитанного романтическим временем на патетических фразах, что он серьезно заверяет Рейнеке в том же письме:

"Право, я не таков… Мысль, что я потерял твое расположение, меня может убить".

Неправда! Он себя только еще начинает понимать!

Не убивает даже неразделенная любовь. Где же так сильно действовать короткому сомнению в действительных чувствах друга? Изо всех этих огорчений следует, однако, на некоторый период пристальное и более или менее непредвзятое самоизучение. И если ему в какой-то мере помогли любовь и дружба, то свою работу для достижения зрелости сделала также ненависть, соединенная с презрением.

Предметом этого острого и нового для Павла Степановича чувства был старший квартирмейстер Пузырь, некогда жалкий и гаденький участник трагических событий на Вандименовой Земле. Лазарев ценил в Пузыре одинаково неутомимого доносителя и прекрасного парусного мастера, а может быть, даже прощал первого ради второго. Но Павел Степанович обнаружил, что не может с офицерским спокойствием относиться к нижнему чину. До спазмы в горле, до зуда в ладонях доводила его речь Пузыря, пересыпанная прибаутками и ласкательными окончаниями, потому что не мешала квартирмейстеру его елейность густо материть молодых матросов и больно щелкать их по голове железными своими пальцами (или теми же пальцами закручивать кожу до разрыва и крови!).

Когда на переходе архангельского отряда в Балтийское море Павел Степанович пообещал Пузырю такую же расправу с ним, если квартирмейстер не прекратит своих палаческих действий, он ощутил, что в самом деле способен бить хоть и мерзавца, но, во всяком случае, человека, не имеющего права сопротивляться, ответить на удар… Ужасно!..

Это было у Лофотен. Дикие причудливые обиталища духов норвежских саг обступали горизонт, и каменные стены их казались напитанными темной обильной кровью. Проводив хмурым взглядом трусливо засеменившего Пузыря, Нахимов разжал кулаки и усмехнулся. За-валишин сказал бы, что в нем было сейчас бешенство ярлов, героев здешней древности. Но он трезво оценил, что попросту угрожал своим офицерским правом расправы. В этом и состояла перемена – он начинает привыкать к власти; конечно, ею можно распорядиться умнее, обойтись без выбитых зубов, но и это неразумное свидетельство власти, оказывается, может быть приятно.

Да, Михаиле Францевич был прав – и в нем совершались перемены.

Одним из первых офицеров "Азова" Павел Степанович запасся перед уходом эскадры из Кронштадта в Англию двумя частями книжки лейтенанта Броневского. Всем было известно, что Портсмут только станция на пути эскадры в Средиземное море. А на такой случай Броневский служит гидом в портах Италии и Греции. Еще существеннее представлялось значение этой книги потому, что в ней описывались боевые кампании русского флота под флагом Сенявина. А Дмитрий Николаевич, постаревший на два десятка лет (дух захватило, что он был рядом на "Азове"), подтверждал иногда: