Александр Спешилов - Бурлаки Страница 18

На катушку приезжали и молодожены. Скатывались они по одному разу и уезжали на другую катушку, в другую деревню: на людей посмотреть и себя показать.

Заявлялись на катушку пьяные мужики. Они дурачились, приставали к девушкам. Те жаловались своим кавалерам:

— Гриша! Вань! Женатики пришли, мешаются…

Парни уговаривали мужиков, а иногда и силой выпроваживали с катушки.

Среди народа бродил шестидесятилетний дурачок Степка и охальничал. Спрашивали его:

— Степа, пошто не женишься?

— Мамка не велит, — отвечал дурачок.

У ребят он просил табаку, собирал окурки на дороге, жевал их и плевался, а народу было смешно.

Я затосковал. Дома тоже, наверное, сделана катушка. Друзья-товарищи праздничают, с девками катаются, а здесь, на чужой стороне, и покататься не на чем.

В последний день масленицы — в «целовник» — я сидел у окна и с тоской смотрел на улицу.

— Ты чего пригорюнился? — спросила Домна. — Хоть бы на катушку сходил.

— Санок-то у меня нету. Они катаются, а я должен стоять да завидовать.

— Я у хозяйки попрошу, — сказала Домна. — На амбаре белье недавно развешивала, так какие-то видела. Сам-то Евлашка Ловушкин не пойдет ведь кататься. Зря стоят резовики на амбаре.

К большой моей радости, Домна действительно спустила с амбара резовики. Бархат на сиденье давно продрался, кистей нет, полозья заржавели. Но все это пустяки. Кататься и на таких можно. Смахнув с резовиков пыль, я бегом побежал на катушку.

День шел к вечеру, и катание было в самом разгаре. По раскату одна за другой неслись на санках веселые пары. Я пригласил скатиться первую попавшуюся на глаза девушку. Она не отказалась. Протискавшись на голован, — так много было катающихся, — я усадил ее себе на колени, и мы покатились. Девушка несколько раз, пока мы катились, оборачивалась ко мне, смеялась, что-то говорила, а я из-за свиста ветра и визга полозьев ничего не слышал. Но вот и конец. Санки с ледяного раската покатились по рыхлому снегу, остановились. Я под руку с девушкой пошел обратно к головану.

— Я обижаюсь, — заговорила она, — сегодня «целовник», а ты со мной не поцеловался. Знать-то, ты, городской, деревенскими брезгуешь.

Я почувствовал, что у меня горят уши.

— Подружкам пожалуюсь, — продолжала она. — Никто с тобой не покатится больше… Ой, ты стеснительный!..

С ней же я покатился снова и осмелился — поцеловал несколько раз. Одну за другой я перекатал уже не помню сколько девушек и со всеми перецеловался.

Когда стемнело, у катушки зажгли фонари и факелы. Домой уходить не хотелось. Я стал катать девушек по второму разу. Одна сказала мне по секрету:

— Поберегись. Ребята тебя бить собираются…

— А за что? — удивился я.

— Не наш ты, из зимогоров. Говорят, девок отбиваешь от деревенских.

Когда я как ни в чем не бывало пошел со следующей девушкой на голован, мне загородил дорогу коротконогий, широкоплечий парень:

— Куда прешь?

— На кудыкину гору, — попробовал отшутиться я. — Пропусти!

Меня окружили парни и оттеснили от катушки.

— Чего балуетесь? Я сам уйду…

— Не уйдешь!

Кто-то ударил меня кулаком в лицо. Кому-то я дал сдачи. Девки подняли шум. Кто-то ломал ближний огород. Размахивая бороздилками, угрожая запороть каждого, кто приблизится ко мне, я вырвался из кольца и побежал. Меня догнали. Били кольями по ногам, по спине.

Поздно ночью, когда уже весь народ ушел с катушки, меня подобрали девушки, которых я катал, и на санках приволокли домой.

— Любишь кататься — люби и саночки возить! — Такими словами встретил меня Лука Ильич. — Покарябали?

Домна попросила у Ловушихи лошадь и привезла из Левшина фельдшера.

Фельдшер осмотрел меня и объявил:

— Ничего душевредного нет. Ссадины смазать йодом, на синяки ставьте компрессы. Заживет… В Левшине прошлый год одного такого совсем убили до смерти. А вчерась, — знаете Ваньку Галку? — ноги переломали. На то она и масленица.

Когда увезли фельдшера, Андрей Заплатный, чтобы сразу вылечить, вылил мне на спину целый пузырек йода. Я от жгучей боли чуть не выбежал на улицу.

Несмотря на все старания моих сожителей, я провалялся на полатях две недели. А когда явился в мастерскую… получил на руки паспорт. Меня выгнали с работы.

— Ничего не поделаешь, — сочувственно говорил мне вечером Лука Ильич. — Тебя на третий день уже уволили. Я жалеючи не сказал… И сунуло тебя к пьяным угланам. Теперь что делать-то?

— Не тужи! — успокаивал меня Кондряков. — Работенка в затоне найдется. Поговорю, знаешь ли, с приятелями.

А Заплатный ругался:

— Сволочи! За болезнь рассчитали. Самого бы заведующего Желяева треснуть по башке колом!.. Попадут мне эти кержаки деревенские весной в затоне, все кишки вымотаю. До смерти не забудут.

— Насчет Желяева ты прав, — соглашался Кондряков, — а деревенские тут ни при чем. Темнота, знаешь ли.

У заборки стояла Домна с Илюшкой на руках.

— Смотри, Илюшенька, — говорила она. — Тоже вырастешь. Одна беда с вами. До полусмерти избили, с работы уволили. Чтобы треснуть им, богатым богатинам.

За перегородкой на топчане зашевелился водолив.

— Афоня! Сашку из мастерской уволили! — крикнула Домна.

— Как так? Почему?

— Тебя не спросили.

Водолив вышел из-за заборки.

— Знаешь что? — предложил он мне. — Иди к нам на караван на околку льда. Дело бурлацкое. Что в столярном деле хорошего? Гроботесы! И заработок больше на околке. Хотя работа трудная, зато на вольном воздухе.

И я поступил на караван.

Время в труде проходило незаметно. Подкрались весенние оттепели. Лед уже больше не намерзал вокруг судов. С околки нас перевели в устье затона рвать порохом ходовую.

Мы выдалбливали во льду лунки, спускали в них фунтовые банки с порохом и бикфордовым шнуром. Шнурок поджигали и что есть силы убегали в сторону. Раздавалось глухое оханье взрыва. Кверху поднимался фонтан воды и льда. Мне было весело и интересно.

В затон начали приходить артели бурлаков. Началась обычная весенняя суматоха по подготовке судов к новой навигации.

Приехал подрядчик Юшков, а с ним и Вахромей Пепеляев. Однажды Вахромей остановил меня у лавки Агафурова.

— Стой! Зиму не виделись, бурлацкая богородица. Как поживаете, крепко ли прижимаете?

— Ничего, поживаем, — ответил я, хотя с ним мне и видеться-то не хотелось, не то что говорить.

— Я, брат, в Перми в пивной у Чердынцева вышибалой два месяца прослужил… Жалованье да чаевые, да девочки. Сходно получилось. На углу Пермской и Оханской видал прачечную? Там у меня Маруська одна осталась. Уезжал — ревела. Ей-бо! Приходи в субботу, съездим на воскресенье к девочкам.

Я едва отвязался от Вахромея.

Солнце, как соляным раствором, изъедало слежавшийся снег. На реке появились полыньи, лед стал ноздреватым. Вода вначале прибывала по вершку в сутки, потом по четверти, а дальше — каждый день по аршину. Потом она вышла на луга, затопила все низины и отрезала от деревни наш затон.

Добровольные наблюдатели не спали ночи, дежурили на берегу в ожидании первой подвижки льда.

Начался ледоход десятого апреля. Все берега усеялись народом.

— Гляди-ка. В нашу сторону прет!

— Ну и насадило льдин на яру! Как кружево.

— На дамбе видишь — гора помяненная. Вон она расходилася, водичка-матушка!

Лед шуршал, трещал и стремительно плыл по реке, тащил на себе темные зимние дороги, пихтовые прутья — украшение прорубей — и разный хлам, сорванный с берегов.

Тут и там слышались разговоры:

— Попробуй-ка сейчас из затона какую-нибудь баржонку на фарватер вывести. Изотрет! В пильную муку изотрет.

— Кто-то выдумал затон, должно быть, умный был человек. Кругом такая кутерьма, а в затоне, как в озере. Тишина!

И действительно, в ласковом тиховодье затона суда хоронились, по выражению Луки Ильича, как у Христа за пазухой. Пусть скандалит река, ничего ей не сделать с затонским караваном!

В первый день ледохода бурлаки обычно бросали работу и праздновали. Команда винтового парохода «Стрела» тоже не отстала от других.

Решив прокатить гостей по затону, пьяный машинист поломал машину. Команда частью пошла под суд, частью была уволена.

На «Стрелу» набирали новых матросов.

Рулевого нашли быстро. На эту должность поставили, хотя ему и не хотелось, нашего сожителя по клети водолива Афанасия Ефимовича. Ему удалось пристроить меня в матросы. Должность машиниста мог занять только Андрей Заплатный. Пригласили его, а он уперся:

— Стыд один — на такую козявку машинистом. Я на, морских пароходах плавал механиком. Не пойду!

Едва его уломали.