Андрей Косёнкин - Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи Страница 18

Так и возникло в устье Мологи огромное торжище, или первая русская ярмарка. Да где ж ей еще и быть на Руси, как не на Волге-матушке, хоть и приклеилось к той ярмарке имя малой речушки Мологи. Здесь, на великом водном пути, что становой жилой прорезает насквозь всю Русь, в самой ее сердцевине, недалече и от Твери, и от Владимира, и от Ярославля, и от Ростова, и от Нижнего, и от Москвы, сосредоточилась ныне удалая да хитрая, разгульная да прижимистая купецкая жизнь.

С мая чуть ли не по октябрь покрывали купцы шатрами обширный моложский луг. Отовсюду, со всей земли стекались сюда торговые гости. Холопий-то городок лишь названием Холопий, а обилием языков полон, что твой Вавилон. На том моложском лужку не одни русские-то толкутся, там тебе и немцы, и литва, и чухна, и мордва, и татары с черемисами, и греки, и итальянцы, и персы, разумеется, и жидовины — как без них на торгу? — и даже китайцы с армянами… И всяк от своего языка со своим нарочным товаром! Чего здесь только нет, чего не укупишь?! Были бы только деньги!

А денег-то на рынке, вестимо, бывает, что и самым владетельным господам недостает. На то они и деньги, чтобы их не хватало, на то их и выдумали. А вот кто удумал серебро подрубать на рубли, когда их недостает?

Между прочим, на Мологе-то сказывают, что те рубли пошли гулять по Руси с легкой руки Михаила Ярославича…

Как-то, еще по молодости, возвращался он из Сарая Волгой и остановился в Холопьем том городке. Да и как не остановиться — не захочешь, а остановишься. Не то что Молога, а и вся-то Волга бывает в том месте ладьями да насадами поперек запружена. В иной год столь их набьется, с берега-то поглядишь, будто раки наползли на тухлое мясо в плетеное веретище. Вдоль берега ни пристани нет свободной, ни мостка, ни бревнышка, к какому можно зачалиться. Ан несподручно князю-то через все суда с борта на борт перепрыгивать, как иные-то скачут. Кому грозя стягом, кого отпихивая, пробились-таки к мосткам, но уж и моложане, завидя тверские ладьи, высыпали на берег встречать великого князя. На руках готовы были нести по торговым рядам, столь он им был любезен. Однако в рядах с такой ношей не протолкнешься — как ни широк тот луг, ан ряды-то теснятся друг к дружке, столь их, разнообразных, обильно! От сапожных, где обуют тебя хошь в сапоги с голенищами да носами, точенными в самом Новгороде, хошь в лапти, в Ростове плетенные, а хошь — дырчатые да узорчатые ременные итальянские постолы, до тех голытьбинских рядков, где торгуют неведомо чем, но если захочешь, тебе и от тех лаптей, и от итальянской обувки даже след продадут…

Дивился Михаил Ярославич да радовался — вот тебе и Молога! Вот тебе и Холопий городок! Кажется, и пятнадцати лет не прошло с последнего губительного похода предбывшего великого князя Андрея Александровича с ордынским царевичем Дюденем по Руси, когда более дюжины городов они в прах разорили, ан опять народ оживился, повеселел да разжился товаром — непонятно, откуда что и берется! Режь его, мучь его, бей, а он все равно очухается, из самого пепла поднимется, точно вечная птица Феникс. Гляди-ко, всего в рядах вдоволь: и меду, и меху пушного, и хлеба, и саморазличной снеди, и соли, и воска, и льна, и холста, и пеньки, и черного дегтя, и бабьих сквозных узорочий, и бисера, и жемчугов, и даже расписных глиняных да резных, из звонкой липы дитячьих игрунек…

Идет жизнь! Знать, может Русь и землю пахать, и торговать с прибытком, и любить, и радоваться, и детей зачинать в веселии!..

А уж сколь заморских товаров на ярмарке — не перечесть: от дамасской стали, китайских шелков, фряжских вин, духовитых восточных снадобий до заветных да дорогущих книг греческого письма в телячьих окладах и с золотыми застежками…

Эхма! Чего еще надобно человеку? Так, ясное дело — денег! А как раз на тот миг (после Сарая-то, что на взятках живет) и у великого князя гривен не много осталось. А куньих-то мордок, что еще ходили на Мологе средь русских, и вовсе не было. Михаил же Ярославич в тот день в щедрости так разошелся, что враз распылил все, что и было у него при себе на торговый мен. Каких только подаренок жене, деткам да чади не понабрал, да многое и без особой надобы, а так, от одной лишь душевной радости.

Так вот, когда все, что имел при себе, израсходовал, а глаза-то и вполовину еще не насытились, велел князь принести с ладьи серебряные литки. А как принесли ему те литки, сам же сплеча первым и рубанул по краю круглого серебряного литка тяжелым стальным ножом. Так и явился на землю рубль, покуда еще не клейменный, простой да звонкий серебряный отруб.

Купец, торговавшийся с князем, подивился его причуде, однако рубленое серебро в обмен на товар принял с охотой. Ну и повелел Михаил Ярославич и далее в цену давать серебряные отрубки, в тот же вес, какой выпал на первый счастливый кругляш: ровнехонько в двадцать два малых золотника…

С тех пор, так говорят на Мологе, мало-помалу и пошли гулять рубли по Руси. Теперь-то другого в Мей за товар купцы и брать не хотят. И то, рубль — дело верное, конечно, коли им не дурак владеет…

Ну, а даже если и нет при себе никакой деньги — ни рубля, ни полушки, все одно с Мологи пустым не уйдешь; такого понарасскажут, что год будешь где-нибудь у себя в Чухломе сказки плести да за те сказки кормиться от любопытных людей. И то, в Мологу-то летом не одни купцы стекались со всей земли, но и скоморохи, и песельники, и лихие ушкуйники — сбыть награбленное, и прочие пустые и веселые люди.

Шум, гам, тарарам, одно слово — ярмарка!

Впрочем, в то лето и на Мологе было хоть и людно, да сумрачно. Вроде бы так же светило солнце, вроде бы так же яро кричали купцы свой товар, так же тесно было от ладей и насадов на Мологе и Волге, так же кучно шибались меж рядов ротозеи и покупатели, да только иначе говорили промеж собой — все более с перекрестом да вполовину голоса, иначе — с опаской глядели по сторонам. И то, драк, воровства, злого умысла и даже шалопутных блудниц точно разом прибавилось. Словно где-то заплот прорвало или кто-то всесильный пошире открыл ворота для извечного искушения…

Бывают такие годы — кануны больших перемен, когда добрым да честным вдруг становится неуютно, тоскливо и даже страшно жить на земле, и, напротив, в такие-то годы у всякого нечестивого будто крылья за спиной вырастают. Эх и летят же они в те поры на убоинку, ей-богу, как мошкара на огонь!

Конечно же в ту пору, когда жизнь течет обычным чередом и порядком, встречаются всякие нечестивцы и негодяи, но в покойной-то, то есть подзаконной, Божеской жизни таких куда меньше, да и незаметней они. Не то чтобы они сильно стыдятся своей черной души, однако и напоказ ее шибко не выставляют до тех пор, покуда не уличат их или же не случится какая-нибудь великая смута и слом — их заветное и счастливое время, время смуты и слома, когда уж и уличить их ни в чем не возможно. Во всякой смуте несть этим подлым числа, лепятся они снежным комом друг к другу, лишь одни находя опору в беспредельной неразберихе, что творится вокруг. И теперь им уже ни к чему прятать черную душу или искать для себя оправдания. Нагло, ухмылисто смотрят они на прочих: «Ну, где ваш Бог и закон? Чем вы ныне-то меня попрекнете? Али кровь не вода, коли льется? А коль не вода, где ваш Бог и закон?..»

И нечего им ответить.

Как ни страшно то признавать, но бывает такое время, когда кажется, что и Бог отступает перед беззаконием Сатаны. И приходят темные, тяжкие годы испытания людей. И не всякий вынесет того испытания, потому как велико и сильно искушение бесовским беззаконием, когда все, что сам он может дозволить себе, дозволено человеку, как бы то ни было грешно и преступно. В такое-то время силуй да грабь, если хочешь быть первым… Только помни — и это время минует. И когда-то снизойдет в душу Бог. Что ты скажешь Ему?.. Что услышишь в ответ?..

И все же, все же, как ни велико искушение злом, даже в самое дикое, беспощадное время нечестивых-то на земле не бывает более, чем добрых. Только вся беда в том, что нечестивые-то бьются друг к дружке, как говенные, трупоядные мухи над забытым на бранном поле покойником, а добрые жмутся поодиночке. Оттого и кажется, что их меньше.

На Мологе в то лето гоголями выступали одни лишь московичи да новгородцы: мол, расступись, народ, я иду! Плечами толпу раздвигали, хоть их и без того сторонились. Скалились: мол, наша взяла! По всякому поводу, да и без повода гоняли желваки по скулам: мол, цыть, а то зашибу!.. Впрочем, и в их зубоскальстве и наглости более чувствовалась трусливая неуверенность. Положение обязывало выглядеть победителями, однако и им самим покуда казалась сомнительна и неверна победа их князя. Больно уж просто далась она Юрию — взял да убил! Разве убийство — победа? Правда, убил по приговору суда, да ведь суд-то татарский — кто ж в него верит!..

Разумеется, были среди них и другие. Были и такие, что без вины виноватились, били себя в грудь кулаками: эко, мол, беда-то какая!.. Иные отводили в разговорах глаза, растерянно улыбались да пожимали плечами: я-то, мол, здесь при чем?..