Генрих Эрлих - Иван Грозный — многоликий тиран? Страница 18

Еще и полог до конца не запахнулся, а я уж Ивана прочь потянул — чего дело затягивать, когда все и так решено. Не им решено, не нами, а — на Небе!

Свадьбу сговорились сыграть на третий день, быстрее никак не получалось. Какая свадьба получилась! Не то что у Ивана. У того была государственная, чинная, а у нас — семейная, веселая. А что гости были одни и те же, так тут ничего не поделаешь, такая уж у нас с Иваном родня.

Вот, скажем, Макарий у Ивана на свадьбе — митрополит, благословляющий и осеняющий, а у нас — гость самый уважаемый, даже шутки себе позволял, соответствующие моменту, но приличествующие сану. Или тетка Евфросинья, которая к самой свадьбе Ивановой в Москве объявилась. Там она сидела надутая и зорко следила, чтобы никто ей и сыночку ее ненаглядному никакого неуважения не сделал, а князь Владимир был все время при ней как пришпиленный и слово вымолвить боялся. А у нас тетка Евфросинья была свахой и делала с видимым удовольствием все, что свахе положено, даже постель сама собирала, а уж что при этом приговаривала, то мне не то что вам передавать, но даже слышать срамно было, а ей то говорить было совсем неприлично по вдовьей ее доле. А князя Владимира назначили ясельником, он тоже суетился вместе со всеми и веселился сообразно возрасту, а когда нас в спальню проводили, то он, как ясельник, ходил пешком вокруг дворца и нечистую силу отгонял, вместо того чтобы с гостями за столом пировать, так ему и надо!

Но я опять вперед лошади забежал, всегда у меня так! Вечером перед свадьбой был у нас во дворце пир, съехалось человек триста мужской родни, все меня поздравляли и тут же, не чинясь, проходили к столам. Ели и пили крепко, приуготовляя тело к завтрашним подвигам, к тому же и меня призывали, крича громко, что день у меня завтра трудный, а особливо ночь. Но мне кусок в горло не лез, перехватил на ходу баранью ногу да две чаши вина и все. Немного отвлек от мыслей сбор подарков для невесты. Набралась целая куча: и украшения разные, и масла ароматные, и белила с румянами, пришлось искать ларец изрядный, чтобы все это сложить. Я еще сверху добавил сладостей всяких, чтобы милой моей было чем полакомиться, когда она будет подарки разбирать. А Иван, он рядом стоял, все посмеивался: «Плетку не забудь, она в семейной жизни инструмент наиважнейший!» Что ж, положил и плетку, обычаи я уважаю, хотя и удивился про себя, зачем это плетку невесте посылают, ее сподручнее у себя за поясом держать.

Затем, не удержавшись, поднялся наверх посмотреть, как опочивальню готовят, там, как я уже говорил, тетка Евфросинья распоряжалась. Ту палату Иван нам на время выделил, поэтому кровать отцовскую, мне отписанную, туда поднимать не стали, да и затруднительно это было бы. Составили вместе несколько лавок, уложили тринадевять снопов ржаных, поверх них ковры и перины. Так высоко получилось, что и мне залезать несподручно, а для невестушки впору лесенку ставить. А всю палату так загромоздили, что и не повернуться: по углам чаши огромные с медом жидким, у кровати, в головах и в ногах, кадки со всяким зерном, как объяснили, с пшеницей, рожью, ячменем и овсом, я их не очень различаю. Стены коврами убрали, а поверх них связки соболей повесили, по сорок штук каждая, на них, чай, княжество в какой-нибудь Европе купить можно. А еще образа в окладах золотых. Взгляды святых как раз на кровати скрестились, и от этого мне стало немного не по себе. После этого я уединился в своей спаленке, чтобы помолиться и мысли очистить перед завтрашним священным обрядом.

На следующее утро гости первым делом к столам бросились, а как дух взбодрили, стали за невестой собираться. Тысяцким у меня Андрей Курбский был, он, шутействуя, длань вперед выставил и зычно командовал, как бы полки на поле брани строя. Меня во главу поставил, затем молодого Морозова с караваем, затем двух юных Воротынских, Ивана и Михаила, со свечами, затем вереницу дружек с блюдами, наполненными хмелем и подарками богатыми — мехами куньими, платками, золотом расшитыми, кружевами искусными, деньгами серебряными.

Как подошли к палатам князя Палецкого, они рядом были, тут же в Кремле, так навстречу нам другой ход двинулся. Впереди фигура, вся с ног до головы покрывалом парчовым укрытая, только по росту и мог я признать свою милую, а больше по тому, как сердце в груди запрыгало. Тут я в легкое беспамятство впал и очнулся, уже когда в храм направились, меня, наверно, пение изрядно развеселившихся гостей в себя привело, да еще гудение и крики скоморохов, которых священники тогда не одобряли, но еще не запрещали. Оглянулся вокруг: рядом милая моя, без покрывала, в кике, кольца у нас на пальцах, хмель к кафтану прицепился, смахнул по привычке, тут же наткнулся рукой на плетку за поясом — моя, знать, тесть новый вернул. Тут опять провал. Вспоминаю себя уже в храме Благовещенья, венчание там было, в нашей семейной церкви. Потому Сильвестр венчал, благостный и торжественный. И так радостно доносится: «Венчается раб Божий Георгий рабе Божией Иулиании во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Венчается раба Божия Иулиания рабу Божиему Георгию во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Потом, помню, вино с княгинюшкой по очереди из чаши резного стекла пили, а как выпили, я ее, чашу, примерившись, о стенку разбил. Осколки во все стороны брызнули, и милая моя, изловчившись, осколок тот ножкой и припечатала. Иван смеется над ухом: «Эх ты, растяпа, быть тебе теперь у жены всю жизнь под каблуком!» А я и рад, да и что за беда под таким каблучком быть, сапожок-то сам такой маленький, у меня на ладони поместится. Но княгинюшка, видно, те слова тоже услыхала и воспитание свое правильное показала: тут же поклонилась мне в ноги и головой моего сапога коснулась, а я ее полой своего кафтана укрыл — никому в обиду не дам!

Хуже всего на свадьбе жениху с невестой приходится, это я тогда понял. Гости веселятся, постепенно доходя до непотребства, а с новобрачными забавляются целый день как с куклами ряжеными — иди туда, стой здесь, говори то-то, да еще ни есть, ни пить не дают. Такое любому в тягость, но я был счастлив — моя княгинюшка была рядом. Наконец, внесли в зал пиршественный сорок лебедей, а для нас особливо курицу жареную, то добрый знак — пора в опочивальню. Все поднялись с криками, первой в опочивальню торжественно прошествовала курица на блюде, с шутейным благолепием, с зажженными свечами. Гости выстроились вдоль лестниц, оставив узкий проход, и по тому проходу нас тетка Евфросинья повлекла наверх. Но и в опочивальне она нас своими заботами не оставила, перво-наперво образа шторками специальными задернула, а потом помогала раздеться. Началось же все с того, что княгинюшка по обычаю с меня сапоги стаскивала. Первый стянула, а в нем монета серебряная — ох, и натерла она мне ногу! Тут Евфросинья закудахтала: доброе предзнаменование! Так и не заметила, что и во втором сапоге монета была, а княгинюшка моя заприметила, развеселилась, прыснула смешком тихонько. Приметы — вещь верная, но иногда не грех и поспособствовать Провидению. Вот священники говорят, что все то суеверие и за это Бог накажет, но я знаю, что Бог добрый и на ту шутку мою лишь улыбнулся ласково.

Между тем тетка Евфросинья продолжала обрядами нас донимать. Уж княгинюшка в одной рубашке стояла, от стыда краснея, а тетка мне плетку в руку сует — оходи немножко женушку, ласковей будет. А я к ней не то что плеткой, пальцем прикоснуться боюсь, такая она маленькая и хрупкая, не дай Бог, сломаю что. Но тетка не отстанет, потому легонько прикасаюсь плеткой к плечику.

— Что же ты делаешь, окаянный?! — в гневе восклицает Евфросинья. — Так рубашку порвать можно! Приспусти рубашку, да ожги посильнее, чтобы огонь до середки дошел.

Еле отвязались и остались, наконец, вдвоем. Кто рассказа ждет о последующем, губы-то не раскатывайте. Если бы чего и было, ни за что бы не рассказал, грех таким похваляться. Да и не было ничего из того, чего вы ожидаете. Меня еще после сговора мать моей невестушки, княгиня Ольга, в сторонку отозвала и Христом Богом умоляла поберечь девочку ее, говорила, что и слабенькая она, и крови-то у нее только недавно пошли. Насчет крови я тогда не понял, но испугался и обещал невестушку, то есть женушку будущую, беречь, как смогу, и все по ее слову делать. Видно, тот разговор княгиня Ольга дочери передала, потому что княгинюшка на спину на кровать не ложилась и глаза не закрывала, как другие невесты по рассказам делают, а сидела на краю кровати, куда я ее поднял, и ласково на меня смотрела. Так мы и просидели час, друг к дружке привыкая и никуда не спеша, как будто оба чувствовали, что впереди у нас долгая жизнь и всего в ней будет в изобилии.

И насмотреться не успели, а уж кричит тетка Евфросинья из-под двери, все ли ладно, все ли хорошо, здоров ли я. «Конечно, здоров», — отвечаю я с некоторым удивлением, и княгинюшка с кровати откликается: «Все хорошо, тетушка, все хорошо». Не проходит и пяти минут, как комната гостями избранными наполняется, все нас поздравляют и — наконец-то! — кормить начинают. Княгинюшка моя, видно, тоже проголодалась, хоть и маленькая, а курочку до костей умяла под громкий хохот. То я счел добрым знаком, пусть ест побольше, ей полезно.