Алоис Ирасек - Псоглавцы Страница 18

При этих словах поднялся невообразимый шум и гам, в котором можно было разобрать только, как Брыхта злобно захохотал и стукнул о пол острым наконечником чекана. Но шум разом утих, когда седовласый Криштоф Грубый, встав с места, подошел к Юсту и, серьезно глядя на него, спросил:

— Правду ли вы говорите?

— А почему мне не говорить ее? — решительно ответил Юст. — Жаль, что я не взял с собой сына, он бы подтвердил. Что же мне, присягать, что ли? Все это — святая правда. Понимаете? Все, что я сказал.

— А больше канцлер ничего не говорил? — допытывался Грубый.

— Больше ничего.

— А почему вы не рассказали ему всего, как расправляется с нами тут Ломикар? — крикнул Брыхта.

— Это не полагается. Такой важной особе можно только отвечать на вопросы. А если бы я и попробовал, ничего бы не вышло: он как сказал это, так махнул мне рукой и подошел опять к императору. Но когда я вышел, сразу же подумал: надо бы им рассказать! Мне от этого никакой выгоды, но я знаю, что значит терпеть несправедливости, а вы сейчас терпите. Да еще какие!.. Тяжелые времена наступили… Я и говорю себе: как же не рассказать им об этом? Их права еще имеют полную силу, и если они как следует возьмутся за дело, тому тргановскому пану придется несладко. Зачем же мне жалеть его, этого живодера? Ведь он такой же, как и его отец, а то и похуже. И у нас в Домажлице все ненавидят его. Ведь Ломикары отняли вас у Домажлице. Если бы не они, вы по-прежнему оставались бы под нашим управлением, д тут еще он отхватил у нашей общины тргановскую усадьбу. Наша она была. Построил там замок, сидит на нашей земле и смеется над нами. А вас притесняет. Когда я вернулся из Вены и услышал, что он опять с вами делает, как он силой отобрал ваши грамоты, тут я не выдержал и хоть не мое это дело, а не мог не выругаться. Вот разбойник, говорю. Да еще бесстыжий какой!

— А чего ему! Недаром он выжидал, пока станет гетманом и получит побольше власти, — заметил Грубый.

— А отсюда всякому ясно, что наши привилегии еще имеют силу! — воскликнул Козина. — Он не стал бы охотиться за грамотами, если бы…

— Правда, правда! — послышалось со всех сторон.

— Но что из того, когда этот волк их сжег! — сказал Пайдар.

— Все равно, подать просьбу, — решительно заявил Юст. — В Вене знают о ваших правах. Раз сам канцлер заговорил…

— Мы и сами так думали и решили, что дела так не оставим. И мы пригласили вас, чтобы посоветоваться, еще до того, как узнали о канцлере, — сказал Козина, и слова его были встречены общим одобрением.

— А теперь уж мы, наверное, можем взяться за хлопоты, — продолжил его мысль Сыка. — Раз уж в Вене помнят о нас и о наших правах…

— Ну, и к тому же кое-что у нас осталось! — отозвался старый Криштоф. Он расстегнул камзол и вынул какой-то сверток в платке. Ходы с недоумением и любопытством ждали, что им покажет драженовский староста.

Раздался всеобщий крик, когда Криштоф Грубый развернул платок и поднял к свету, так чтобы все видели, два старых пергаментных свитка с большими печатями на шнурах. Изумлению ходов не было границ. Даже Юст был поражен.

Только те, кто знал о грамотах — Грубый, Козина и Сыка, — сохраняли спокойствие. Остальные бросились к Грубому. Лицо у Матея Пршибека прояснилось. Он быстро поднялся на ноги и, возвышаясь над всеми, смотрел на уцелевшие доказательства ходских прав. Брыхта недолго разглядывал пожелтевшие грамоты с выцветшими кое-где письменами. Выпрямившись, резким движением, словно прут, он повернулся к окну и, грозя крепко сжатым кулаком, торжествующе захохотал и гневно крикнул:

— Ну, Ломикар! Мы еще не твои крепостные! Найдем и на тебя управу, высокородный пан!

— А настоящие они? — спросил Эцл из Кленеча у старосты Сыки, как у «прокуратора» и сведущего человека.

— Конечно. Из нашего ларца. Самые важные. Вот эту грамоту дал король Иржи, а эту — король Матиаш.

— Как же Ломикар не забрал их? — задал Пайдар вопрос, вертевшийся на языке у всех.

Тут только отозвался молчавший до сих пор Козина. Он рассказал, как все произошло. Когда он увидел Ломикара с целым полчищем кирасир, ему сразу пришло в голову, что дело не в нем и не в Пршибеке, а в грамотах. Он шепнул матери, та побежала домой и успела взять из тайника вот эти две самые важные грамоты. Она хорошо знала их еще с тех времен, когда ларец хранился у ее отца в Драженове. Рассказ Козины все время прерывался восторженными восклицаниями и по его собственному адресу и еще больше по адресу старой Козинихи. А когда он кончил, Брыхта взревел:

— Чтоб меня громом убило! Вот это баба! Сразу видно, что она твоя мать, Козина!

Но Козина, словно не слыша всех этих искренних излияний, продолжал:

— И теперь, когда мы знаем, что о нас не забыли при дворе, самое время жаловаться.

Все были взволнованы рассказом Юста и теперь охотно согласились с Козиной. Молчал только Матей Пршибек.

После Козины снова заговорил Юст. Он убедительно доказывал, чго даже без спасенных грамот ходы могли бы начать процесс, раз о грамотах спрашивали при дворе, а теперь ходы могут бить наверняка. Поэтому не следует мешкать и надо немедленно отправить ходоков в Вену. Впрочем, эта мысль пришла в голову всем собравшимся.

Так и дорешили. Только Матеи Пршибек не соглашался.

— Делайте, как хотите, — сказал он. — Но меня в это не втягивайте. Я в Вену не пойду. А вот когда будет плохо, а оно так и будет, и вы захотите идти на панов, а не к панам, тогда я пойду, хотя бы один.

Его слова не нашли отклика. Только Брыхта крикнул в ответ:

— Ну, тогда и мы пойдем с тобой!

Когда дело дошло до выбора ходоков, все единогласно остановились на Грубом, Сыке и Козине. Но Юст был иного мнения. Он говорил, что они в Вене, наверно, хорошо справятся с делом, но неблагоразумно усылать их так далеко, когда они гораздо нужнее дома. А к тому же Ламмингер и так уже следит в оба за Козиной и Сыкой, и их путешествие не останется для него тайной. А тайна на первых порах безусловно нужна, чтобы Ламмингеру не удалось испортить дело с самого начала.

Уговорились, что пойдут Псутка из Постршекова, Немец из Мракова и Пайдар из Поциновице.

— Хорошо, мы пойдем, — сказал Псутка, — но в Вене немцы, а мы по-немецки не умеем, ни я, ни Немец, да и Пайдар тоже. А тут надо еще при дворе… Куда нам!..

— Вот что, вам это уже не впервые, Юст, — обратился к нему Немец. — Вы бы могли пойти с нами.

Ожидавший такого предложения, Юст недолго отказывался и возражал только для виду. Согласившись на общие просьбы — по-прежнему молчал только Пршибек, — Юст обязался провести ходоков в Вену и добиться для них приема у императора.

После этого общим рукопожатием было скреплено торжественное обещание хранить в тайне все, о чем говорилось здесь сегодня.

Немного спустя в доме волынщика снова наступила тишина. Ходские старосты темной зимней ночью начали расходиться по своим деревням. Козина с Юстом сели в сани и поехали в город. Следом за ними выехали вторые сани — с Пайдаром и молодым Шерловским.

Некоторое время Козина и Юст слышали за собой скрип полозьев, но вскоре с головой ушли в разговор о предстоящей борьбе с тргановским паном и ничего больше не замечали. Да и мудрено было, раз ноциновицкие сани неподвижно стояли у околицы. В них уже было не двое седоков, а только один. Старый Пайдар, кутаясь в шубу, сдерживал нетерпеливого сильного мерина, длинная грива которого развевалась на холодном ветру. Пайдар ждал, ждал и уже начинал не на шутку сердиться. «Только на минутку», — сказал этот сумасшедший парнишка Шерловский. Только взглянуть на Манку. Ну, если застанет его там Матеи, будет ему взбучка. Так-то он соблюдает тайну! Ведь никто не должен знать, что они собирались здесь. Затемно приехали, затемно должны и уехать. Что, если кто увидит, как парень топчется там у ворот, и узнает его?.. Но послышались чьи-то быстрые шаги, — это он.

Запыхавшийся Шерловский вскочил в сани.

— Ну, как? — спросил Пайдар.

— Все благополучно, дядя. Видел ее. И не только видел, но и говорил с ней! — Шерловский был крайне возбужден.

Пайдар тронул вожжи, хлестнул коня, и тот галопом пустился по занесенной снегом дороге. Шерловский рассказывал, как ему повезло. Он недолго бродил под окнами. Манка вышла запереть калитку, тут он ее окликнул, они постояли и поговорили. Но о том, что сегодня он впервые обнял и поцеловал ее, парень не рассказал. Успокоенный уверениями Шерловского, что он ни единым словом не выдал Манке, где был, а сказал ей, что возвращается из Кленеча, Пайдар больше не расспрашивал. Парень был этому рад. Он тотчас же забыл о собрании у волынщика, которое продолжало занимать мысли сидевшего рядом с ним старика, и унесся мечтами к Манке. Скрипели сани, прорезая морозную тьму. Комья мерзлого снега разлетались из-под копыт мчащегося вихрем коня. Но молодому ходу было хорошо и тепло, словно он ехал весенней ласкающей ночью.