Антон Дубинин - История моей смерти Страница 18

Ну ладно, положим, войско быстро не соберешь, утешал я себя, когда ночное отчаяние казалось совсем уж беспросветным. Может, барон Башни поехал за помощью к герцогу — или даже к королю! Но ведь брат обещал вернуться. Как можно скорее, может, даже раньше Руперта. А вдруг он уже возвращался за мной — и его схватили люди колдуна? Вдруг мой Рейнард болтается где-нибудь на суку, как сэр Овейн?

Кроме того, сук нашего вяза не пустел. К окну мне теперь подходить запрещалось; Гаспар самолично закрыл его ставней, отчего днем в спальне делалось очень душно. Один раз, когда мне удалось подобраться к окну и поглядеть сквозь щелку, я увидел нового повешенного на дереве — но не успел разглядеть, кто это. Судя по коричневой одежде, кто-то из егерей, но вот кто? А вдруг это…

По вечерам Гаспар жег свечи и тихо насвистывал себе под нос, делая всякую мелкую ручную работу — чистил доспехи, точил ножи, шил себе из кожи новые башмаки, смачно прокалывая дырки для иглы шилом. Книг он не читал.

Я хотел развлечь себя чтением — но не нашел возле кровати своего отличного сундука с книгами. Там было не меньше пятидесяти томов — все привезенные из Города, разное чтение — от стихотворных романов до манускриптов по Астрономии. И все исчезло без следа! Я попросил Гаспара — хотя ненавидел его просить о чем угодно — принести мне книг, хотя бы парочку, молитвослов и стихи какие-нибудь. Но он молча — всегда отказывал молча — пожал плечами и покачал головой. Я уже знал, что это значит, и тоскливо обругал его — это составляло мое последнее удовольствие. Кстати, на поношения он никак не реагировал, продолжал себе делать свое дело. Только когда я хоть словом задевал Этельреда… Проклятье, снова удар по голове, а по пробуждении — новый шрам.

Голова… Она стала совсем слабая. Я прощупал под повязкой, что рана вроде бы больше не кровоточит; только она осталась словно бы открытой — мягкой и очень чувствительной. Как будто пролом в кости затянулся тонкой кожицей, которую даже нельзя задевать. Рана почти не болела — только глаза иногда заволакивало, и я видел мир как бы сквозь витражное красное стекло. Живот мой зажил уже совершенно, остался только шрам — во времена учебы я мог бы радостно похвастаться таким солидным увечьем. Тогда нам всем казалось, что шрамы прибавляют рыцарю мужественности.

Однако хотя раны мои исцелились, происходило что-то непонятное. Я совершенно ослабел. Казалось бы, пора начинать ходить и двигаться, накопить сил за время долгого лежания — а я чем дальше, тем делался больнее. Я ходил по комнате, теперь уже мог сам позаботиться касательно тех дел, «без которых порою никто не может обойтись»; но даже руки отказывались двигаться твердо и дрожали, голова кружилась почти всегда, а просидев на кровати более получаса я вынужден бывал откинуться на подушку. В ушах стоял ровный шум, похожий на далекий рокот моря в раковине. Похоже, мною к тому же овладевало черное отчаяние. Не хотелось ничего — ни ругать Гаспара, ни нападать на него во сне, ни читать книги… Даже дождаться помощи хотелось все меньше и меньше. Полутемная комната и постоянное ощущение потери делались все более привычны, и я уже не желал смотреть в окно. Я устал волноваться о брате и думать о Роланде, и держаться за то, что в первые дни укрепляло меня — воспоминания о том, как раньше все было хорошо. Эти светлые картинки казались попросту ложью. Разве не вся моя жизнь была так беспросветно темна? Я начал помышлять о смерти.

О смерти! Проще всего было бы уморить себя голодом. Но… Та надежда, которая все еще не умерла внутри у меня, восставала просив этого с силой, которой я не ожидал. К тому же я боялся. Когда я в первый раз отказался от еды, Гаспар не стал возражать — просто снова ударил меня по голове, и на руке моей вскоре обнаружился новый — шестой по счету — шрам. Я в самом деле боялся — боялся быть бит, боялся боли и новых унижений, и шрамы внушали мне почему-то глубочайшее отвращение. Я чувствовал, что они связаны с отвратительным колдовством, сосущим последние жизненные силы. Нет уж, так просто подарить им это — подарить им свою смерть — я не собирался! И помогать убивать себя не хотел. Поэтому вскоре по пробуждении попросил у Гаспара — хотя и через силу — еды. Бульона и хлеба.

К чести его будет сказано, что такие мои просьбы он исполнял быстро и безоговорочно. Не приносил мне старик только того, чего я куда больше желал: книг и новостей. Как-то задремав днем — я теперь удивительно много спал, но короткими урывками, по нескольку часов — я увидел во сне отца. Проснувшись с ясным воспоминанием в голове, я попросил у старого слуги чего-нибудь поесть; и пока он ходил за едой, поскорее засунул руку под матрас. И в самом деле, под пальцами захрустела бумага! Я вытащил на свет отцовское письмо — то самое, предсмертное — и жадно перечитал его, хотя света в комнате было и мало, только из щелей в ставнях. Но я слишком соскучился по чтению, чтобы беречь глаза.

«Да благословит тебя Господь, возлюбленный сын»… Я зашмыгал носом от жалости к себе. Знал бы ты, отец! Знал бы ты, как горестно и бесславно я тут умираю, на нашей земле… Уж лучше бы я не послушал тебя и вернулся в Город. Уж лучше бы Этельред меня убил тем ударом. Уж лучше бы что угодно еще! Вот тебе и «береги себя от гордыни, зависти и злобы людской»… Но тут мой взгляд за что-то зацепился, и я вернулся глазами на несколько строчек раньше: «Этельред, сын Этельстана». Как же я раньше не замечал?

Теперь история северного барона, окончившаяся в год моего рождения, всплыла у меня в голове. Рейнард говорил тогда на башенке — «Отец рассказывал про Этельстана… С ним не долго-то церемонились», вот как сказал мне Рей в ночь перед поединком. Почему же я не связал это имя ни с чем? Этельстан. Неужели тот самый северный барон, которого за колдовство лишили земель? Это сделал еще отец нынешнего короля, если я не ошибаюсь. А Этельред, значит, сын того колдуна. Вот почему и его отец, и он сам жили в Замке Орла и притворялись верными вассалами Роландова рода! Просто им было негде больше жить. И вот зачем Этельреду понадобились мои земли! Потому что своих у него вовсе нету…

За дверью затопал Гаспар, и я быстро спрятал письмо под подушку. Не хотелось лишиться последнего, что я мог читать.

Как ни странно, это короткое письмо поддерживало мою голову на поверхности. Я перечитывал его каждый день: листок бумаги воплощал в себе связь… не с миром живых, вовсе нет — просто с миром, где меня кто-то любит. Мне даже несколько раз снилось, что брат приехал спасти меня, у него огромное войско, он трубит в рог за окном… Но это была всего лишь Этельредова охота.

Один раз в моей жизни произошли некие изменения — я бы не сказал, что это меня развлекло! Потому что Гаспар меня попросту поднял с постели, заставил одеться в меховую жилетку и плащ, потом крепко связал поверх одежды и оттащил на руках, как ни странно, в погреб. За краткое путешествие по дому я успел увидеть, что все в нем переставлено, стол развернут наоборот — торцом к двери, снято большое распятие, украшавшее стену в рыцарском зале… И так странно пусто. Я не видел по пути никого из слуг — своих ли, вражеских — и еще, конечно, я не видел Этельреда.

В погребе, в холоде и совершенной темноте, я провел… не знаю, сколько. Наверное, не так уж много, по крайней мере смертельно проголодаться я не успел. И связанные руки-ноги затекли вполне терпимо, хотя некоторое время их еще поламывало. Но вот темнота и незнание, что происходит и как долго мне тут оставаться, совсем меня доконали. За эти несколько часов в темноте я понял, что Господь оставил меня окончательно… если хоть когда-нибудь был на моей стороне. Когда Гаспар явился забирать пленника наружу и понес меня на руках вверх по лестнице, я зажмурил глаза и плакал прямо ему в плечо. Пускай он хоть десять раз враг… Но он был живой настоящий человек. И если меня забирали из темноты, значит, Господь меня все-таки любит.

Холодный погреб окончательно сломал мое здоровье. Уже на следующее утро я закашлял так, что просто выворачивался наизнанку. Что-то случилось со зрением: я с трудом различал очертания предметов. В комнате появился запах, который я узнал безошибочно, потому что когда-то чувствовал его исходящим от больной матушки. И тем страннее было ощущать этот запах от себя самого: запах смерти. Я точно знал теперь, что умираю.

Эта мысль вовсе не ужасала: по крайней мере, трое людей из тех, кого я любил, уже умерли. Родители и брат. Почему-то я успел убедить себя, что Рейнард мертв: иначе он давно бы явился за мною, как обещал! Я не знал, убил ли его колдун (как он убил меня), или же Рей как-то погиб по дороге к сэру Руперту. Скорее всего, второе, потому что помощь так и не появилась — а значит, в замке Башни не получили вестей.

Но теперь мне было уже все равно. Появись внезапно в дверях сэр Руперт, я сказал бы ему те же два слова, что сообщил Гаспару, пришедшему обтереть мне влажным полотенцем лицо. А именно -