Иван Наживин - Евангелие от Фомы Страница 18

— Не понимаю, не понимаю!.. — воскликнул горячо Манасия. — Так, значит, что было, то и будет?.. Так?.. А пророчества сильных во Израиле? А Машиах?..[7]

— Тогда прежде всего садись, милый… — проговорил старый Каиафа. — Вот так… Жить мне остается немного и, хотя в этих вот писаниях моих ты и найдешь немало моих мыслей, которые будут полезны тебе на всем трудном пути жизни, все же я не хочу потерять случая поговорить с тобою и теперь… Итак, будем философствовать… Если ты хочешь видеть в лабиринте жизни путь твой ясно, то прежде всего освободи ум свой от тех сказок, которыми тысячелетия тешат себя слабые духом. Как ты знаешь, даже и среди ученых рабби идет у нас великая разноголосица, но в последнее время еврейская мысль как бы приходит в согласие. Начинают думать и учить, что этот мир наш принадлежит князю демонов. Не то чтобы сатана и его помощники могли бы бороться с Богом с какою-то надеждою на успех. Нет, только с Его позволения и властвует он над миром и, таким образом, люди злом наказываются за их грехи на земле. Но придет «день Божий», сатана будет ниспровергнут, и на земле установится светлое царствие Божие навеки, для которого воскреснут и прежде жившие праведники. Но это — сказка для детей… Первая жесткая истина, которую ты должен помнить всегда, это то, что пестрая и, если хочешь, даже красивая сказка жизни есть результат борения двух вечных таинственных сил, одну из которых люди назвали Богом, а другую — Дьяволом… Вынь из жизни Дьявола, и тотчас же умирает Бог, вынь Бога, и тотчас же умирает Дьявол. И в обоих случаях умирает жизнь.. Если нет ночи, то нет и дня, ибо вечный день немыслим, как и вечная ночь. Граница ночи — день и граница дня — ночь. Ты знаешь, что мудрые рабби усердно разрабатывают учение о вечной муке для грешников и вечной радости для праведников, угодивших Господу. Но это пустые слова, в которых нет ни крупинки здравого смысла. Вечного мучения не может быть так же, как и вечной радости. Мука, становясь вечной, перестает быть мукой, а делается естественным состоянием, безразличным, которого не чувствуешь. Если бы зубная боль могла продолжаться вечно, мы не чувствовали бы ее нисколько, как не видели бы сладкой улыбки женщины, если бы могли созерцать ее вечно. Вместо нее было бы пустое место. И потому та борьба с Дьяволом, которую ведут все эти твои наивные Иохананы, есть борьба детская, смешной бой с тенями. Борясь с Дьяволом, они убивают и Бога… Ты понимаешь меня?

— Я понимаю тебя, но — душа моя холодеет…

— Ничего, привыкнешь… — печально улыбнулся Каиафа. — И вот тебе истина вторая: участь человека и участь червя, которого он, даже не замечая, попирает пятой своей, одна и та же: смерть, гибель навеки… И потому единственная подлинная ценность жизни, это непосредственная радость, простая, солнечная радость жить, шуметь, опьяняться… И опять есть наивные, которые думают, что опьяняться можно только вином, славой, любовью женщин, властью, мыслью, богатством — нет, опьянение и сладость есть и в темнице, и даже на кресте не меньшая, а иногда и большая… Сладость и опьянение есть во всем… И, наконец, вот тебе и третья основная истина, которую ты странно не заметил, проводя ночи твои при светильнике над писаниями древних, как до тебя, впрочем, миллионы людей не заметили ее — может быть, просто от страха… Истина эта в том, что никогда — пойми меня хорошо: никогда!.. — замыслы человека не исполняются, никогда его усилия не венчает успех…

— Что говоришь ты, отец?! — широко раскрыв на отца глаза, проговорил Манасия.

— Да, это страшно, мальчик, но это так… — тихо и твердо сказал первосвященник. — Вспомни Моисея, которого вот уже долгие века толпа почитает великим перед Господом и перед людьми. Он вывел отцов наших из Египта в землю обетованную, которая течет млеком и медом, и наши предки ужасающе мучили себя и людей, — и это века!.. — чтобы осуществить эту мечту. Но скажи: похожа ли хоть отчасти наша земля, текущая кровью, на тот рай, которого те безумцы искали?.. Тебя чаруют сказки Исаии, но как же не заметил ты, что с тех пор прошли века и что же: возлег лев рядом с ягненком, роздали богатые и гордые свои богатства обездоленным, перековали люди мечи свои на орала? Обнялись ли люди, воссияли ли?.. И разве Исаия был один? И разве наивные не повторят его опыта в грядущие века еще сотни раз и столь же бесплодно?.. Люди вечно ждали наступления «дня Божия», который им вечно обещали и который никогда не приходил и никогда не придет. Ничто за тысячелетия не изменилось в бедственной жизни людей: они сменяли одну сказку на другую и много тягот на много других тягот и, чтобы не плакать, ткали все новые и новые сказки, которые неизменно кончаются воплем отчаяния и морями крови. Все мечтатели эти хотят спустить с небес на усталую землю золотой мир, но вместо мира обретают исступленную вражду и разделение… Они сеют слова любви, но на ниве жизни вырастают окровавленные мечи. Ошибка всех вас в том, что вы цените человека слишком высоко: он не стоит того. Ваша светлая мечта для него только игра: потешился золотой сказкой миг один, а там снова в свой навоз.

— Так что же делать?! — схватился за голову Манасия. — Куда же идти?..

В дверь раздался осторожный стук, и среди тяжелых складок ковра появилось рябое, некрасивое, с редкими зубами и, редкой бороденкой лицо Малха, раба Каиафы. Хорошего в этом лице было только одно: глаза — верные, преданные, собачьи.

— Прокуратор Понтий Пилат! — значительно сказал он и с поклоном отступил в сторону.

В покой уверенно вошел прокуратор, невысокого роста, плотный, плечистый человек, с круглой головой, умным, выбритым лицом и упрямыми глазами. Понтий был по счету пятым прокуратором Иудеи, а кличку свой — Пилат — он, без сомнения, получил от почетного pilum, которым были в свое время отмечены его военные заслуги перед родиной. Он презирал евреев, держал их за горло железной рукой, и они исступленно ненавидели его. Но с первосвященником, ставленником Рима и человеком просвещенным, у прокуратора были хорошие отношения.

— Приветствую тебя, почтенный прокуратор!.. — поднявшись навстречу ему, ласково проговорил первосвященник. — Очень рад дорогому гостю…

— Да благословят твои дни всемогущие боги, почтенный рабби!.. А-а, Манасия, salve!..

— Ты что-то засиделся в своей Цезарее…

— Да все дела…

— Ну, присаживайся, отдохни… — пригласил Каиафа и живо воскликнул: — И как кстати приход твой!.. Я только что получил из Тира от Калеба нечто весьма ценное — вот садись к свету и полюбуйся…

— А-а, «Федон»! Да и «Пир» тут же!.. — воскликнул прокуратор. — И какие прекрасные списки! Я буду тебе весьма признателен, если ты потом одолжишь мне их на короткое время, я с удовольствием отдохнул бы за ними…

— С радостью… — сказал первосвященник и, постукивая бледным старческим пальцем по папирусу, ласково обратился к сыну: — Вот, если бы твой Иоханан создал что-нибудь такое, это так… А то жить в грязи, говорить грубые, оскорбительные и совершенно бесполезные речи, платить за них головой, отдавая бессмысленно жизнь, которая не повторится — что может прельщать тебя в этом?

— Если Бог дал человеку разум, — на хорошем латинском языке проговорил Манасия, — и разум этот ищет познать истину, то…

— Истину?! — засмеялся Пилат. — Вон какие большие слова употребляешь ты, молодой человек!..

— Ну, ты иди пока к себе… — мягко сказал сыну первосвященник. — Нам надо переговорить с прокуратором… А об Иоханане я узнаю и, если что возможно, то, конечно, сделаю — ты знаешь, я совсем не кровожаден, и мне искренне этих безумцев жаль…

— Сделай, отец, все, что можно, если не для него, то для меня… — сказал Манасия. — Прощай, прокуратор… Vale!

XIV

Первосвященник покачал вслед сыну головой:

— Ох, горячее сердце, горячее сердце!.. Ну, впрочем, и мы молоды были…

— Совсем тут дело не в молодости, а в вашей странной еврейской породе… — сказал Пилат. — Не первый год живу я с вами, но хоть убей, не могу понять всех этих ваших раздоров и кипения! Ну, хочешь поговорить о деле, и давай обсудим все спокойно — нет, со второго слова он лезет на стену, а с третьего готов на смерть. Всюду, где воцарилась благодетельная власть римских законов, царит мир — только перед горсточкой иудеев наш Pax Romana отступил… Как понимаю я фараонов, которые некогда заставили вас покинуть Египет!.. А это что у тебя за списки?

— А это несколько списков нашего Кохэлэт, который, помнишь, я давал читать тебе по-гречески… — отвечал первосвященник.

— Помню, конечно… — сказал прокуратор. — Прекрасное произведение!.. Как раз недавно читал я его вслух гостям, собравшимся у меня в Цезарее — все были в восторге… Как не помнить: «Все суета сует и всяческая суета… Что пользы человеку от всех дел его, которыми он трудится под солнцем?.. Род приходит и род уходит…» Прекрасная вещь!