Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского Страница 18

Он замолчал, увидев по лицу Строева, что его доводы оказывают на поручика благотворное воздействие.

— Я назначаю вас, поручик Строев, командиром полка!

— Благодарю вас, товарищ командующий! — пылко ответил ошеломленный столь высоким назначением Строев. — Но полк я вряд ли потяну…

Глаза Тухачевского озорно заблестели.

— А как же я! — воскликнул он. — Вы опасаетесь, что не потянете полк, а мне предстоит тянуть армию!

— Вы — другое дело, — возразил Строев. — Вы — командарм.

— Стал им не далее как три дня назад. Как и вы — я поручик. — Тухачевский решил ничего не скрывать от своих собеседников. — Но от меня требуют, чтобы я стал командармом, и я обязан потянуть армию.

— Я понял, товарищ командарм. Постараюсь оправдать ваше доверие. А не получится из меня командир полка — сам попрошусь понизить в должности.

— Получится! — убежденно воскликнул Тухачевский. — Придет время, мы еще услышим о командарме Строеве!

Строев расцвел, как мальчишка, получивший пятерку по трудному предмету: он был отчаянно честолюбив, и даже сама мысль о том, что он когда-нибудь станет командармом, пусть красным командармом, согрела его сердце и позвала к действию.

Комиссия по отбору мобилизованных офицеров завершила свою работу лишь близко к полуночи. Тухачевский спустился в вестибюль, когда к нему приблизился стройный брюнет с гордо посаженной головой. Пронзительно синие глаза его улыбчиво смотрели на Тухачевского.

— Товарищ командарм… — с необыкновенной задушевностью произнес он и, когда Тухачевский попристальнее всмотрелся в него, несколько смущенно добавил: — Здравствуйте, Михаил Николаевич…

Тухачевский остолбенело смотрел на человека, произносившего эти слова, и вдруг, ничего не говоря, стиснул его в объятиях, все еще не веря в неожиданную встречу, негромко, но радостно произнес:

— Вячеслав… Вересов… Но это же как в сказке! Не может быть!

— Михаил Николаевич… Товарищ командарм… — плотнее приникая к Тухачевскому, счастливым голосом произносил эти слова человек, которого Тухачевский назвал просто по имени.

— Какой я тебе Михаил Николаевич? Какой командарм? Как ты называл меня в гимназии?

— Мишей… А иной раз и просто Мишкой.

— Вот и сейчас перед тобой Миша. Тот самый. Понял? Откуда ты? Ты был в актовом зале?

— Был, конечно был. Я ведь офицер, и для меня приказ — закон. Тем более приказ Михаила Тухачевского.

— А почему же ты не подошел ко мне? Тебя не вызывали…

— Не успел зарегистрироваться, — смутился Вересов. — А подходить без вызова посчитал неэтичным.

— Ну и чудак ты, Слава! Ладно, едем ко мне. У меня на станции салон-вагон. Там и поговорим. Теперь я тебя никуда не отпущу. Будем воевать вместе.

— Но ты даже не знаешь, чем дышит твой однокашник.

— А вот под рюмку доброго коньяка мы и выясним! — весело пообещал Тухачевский. — Думаю, что мы с тобой дышим одним и тем же воздухом — воздухом революции. Ветром революции! Никуда не денешься — это наша с тобою судьба, Вячеслав Вересов!

6

Стоял один из тех превосходных дней, в который природа празднует самое себя, ликует от своего совершенства и побуждает всех, кто общается с ней на земле, ликовать и праздновать. Березовые рощи светились ясным теплым огнем, радостью и счастьем пылало всесильное солнце, неистово синее небо вселяло в душу высокие думы о вечности и нетленности всего земного.

А на земле, вопреки зову природы, шел бой — кровавый, безжалостный бой, в котором ни природа, ни человеческая жизнь не стоили и гроша, в котором воюющие люди слепо и бездумно верили в то, что, убивая других и безжалостно умертвляя природу, они завоевывают счастье для себя и что это убийство поощряется не только теми, кто повел их в яростный, беспощадный бой, но и благословляется небесными силами, жаждущими непременной победы и не признающими поражений. То было неистовое безумие смертельной схватки, и природа вокруг не могла понять всей бессмысленности и омерзительности этого человекоистребления, не могла даже и представить себе, как оставшиеся в живых после всего, что произошло на полях сражений, могут прославлять победу, испытывать чувство фанатичной радости, петь залихватские песни, устраивать безудержные пиршества, смеяться, ликовать и свято верить в то, что они совершили правое дело.

Эта мысль, сразу же показавшаяся Тухачевскому чужеродной, лишь на миг обожгла его душу, и он тут же всей силой, всей удалью своей молодой, все испепеляющей романтики отринул ее от себя, как заразу, которая способна умертвить его волю к победе. К победе над кем? К победе над людьми, такими же людьми, как и он, но с другой верой в сердцах, такой же фантастической, наивной, как и любая вера…

Впрочем, к чему эта ослабляющая дух и волю философия? Ты должен думать лишь об одном: как доказать, что доверие, которое оказали тебе Ленин и Троцкий, ты способен оправдать, что ты можешь внести свой вклад в дело защиты революции, вырваться из массы таких же, как ты, бывших офицеров в красные полководцы, о которых будут слагать песни, писать книги, в честь которых будут воздвигать монументы, имена которых впишут в новейшую историю золотыми буквами. И что из того, что ради идей, созревших в головах фанатиков веры, надо истребить миллионы людей, не признающих новых идолов? И разве все революции, происходившие в мировой истории, не были кровавыми? Революций бескровных никогда не было и никогда не будет.

И Тухачевский порадовался тому, что выстроенная им простейшая цепочка мыслей и оправданий затмила жалость к жертвам войны, которые сейчас, на его глазах, своими телами устилали кровавое поле брани.

Склонившись над картой, Тухачевский пристально изучал ее, резкими уверенными движениями правой руки нанося на ней все новые красные стрелы, а Вячеслав, чтобы не отвлекать его своими разговорами, неотрывно смотрел в вагонное окно. Там, за окном, простиралась бегущая тьма и, как волчьи глаза, горящие в ночи, изредка высвечивались желтоватые огоньки замерших в этой тьме деревень. Он с тихой радостью и трепетной грустью, с какой ожидают чуда, вслушивался в непрерывный перестук вагонных колес, с такой потрясающей точностью воспроизводящих торжество вечного движения, жадную устремленность в неизведанные дали, в сокрытое неизвестностью будущее. Эти полные таинства звуки всегда переполняли его тревогой и счастьем. Чудилось, что еще мгновение — и колеса, сорвавшись с рельс, умолкнут навсегда. Это взрывало душу предчувствием беды, предчувствием трагедии и страхом, проистекавшим от бессилия предотвратить неминуемое.

Вячеслав обернулся к Тухачевскому. Тот вглядывался в топографическую карту почти так же, как влюбленный смотрит на свою избранницу, — неотрывно и даже исступленно, будто в ней одной сосредоточилась вся радость и смысл бытия.

«Счастливый! — Скрытая радость пробудилась в Вячеславе. — Даже в этом аду, в который, как в кипящий котел, низвергнута Россия, он занят делом, он верит в правильность избранного им пути. Он живет войной, будто в войне заключена цель человеческой жизни!»

Вячеслав все-таки дождался момента, когда Тухачевский оторвался от карты и устало откинулся на спинку кресла. Думы, охватившие Вячеслава, переполняли его грудь, рвались наружу.

— Представь, Михаил, в юности для меня не было лучшей музыки, чем перестук вагонных колес, чем гудки паровозов, — они уносили меня на крыльях мечты, — возбужденно и искренне заговорил он. — Извини, Михаил, ты конечно же зачислишь меня в разряд сентиментальных мечтателей…

Тухачевский, не успев переключиться с мыслей, которыми была переполнена его голова, с удивлением уставился на Вячеслава. Как он может сейчас, когда он, командарм, занят планом нового наступления, поэтизировать какой-то унылый перестук колес, означающий лишь то, что рельсы впереди еще не взорваны белыми и что в салон-вагон командарма пока еще, слава Всевышнему, не угодил вражеский снаряд?

— Как я был счастлив, когда в детстве ехал на поезде из Пензы в Москву! — не обращая внимания на недоуменный взгляд Тухачевского, с прежним вдохновением продолжал Вячеслав. — Тогда мне хотелось, чтобы поезд летел стрелой, и каждую станцию и даже полустанок я воспринимал как самых заклятых своих врагов. — Он передохнул, пытаясь унять воспоминания. — Ведь я мчался в Москву, чтобы встретиться со своей первой любовью! Куда мы мчимся теперь, Миша? Скоро ли перед нами разверзнется бездонная пропасть? Какая-то демоническая сила с ошалелой скоростью перебросила нас из одного мира в другой; мы оказались словно в эпицентре землетрясения. В том, прошлом мире все было ясно, все было спланировано и выстроено, и вдруг как гром среди ясного неба — революционный взрыв. Это как последний день Помпеи! Все, чем мы жили, чему поклонялись, — все сметено ураганом, мир и порядок сменились кровавой драмой, логичный строй мыслей взвихрился адским смерчем. Куда мчится наш поезд, зачем? Такое впечатление, что над всеми нами хотят поставить чудовищный эксперимент!