Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам Страница 18

— Брат, мне нужно серьезно поговорить с вами.

Тот смешался, как будто его уличили в краже. Это преждевременное замешательство еще больше утвердило Гальярда во мнении, что для разговора самое время. Он не собирался долго мучить парня расспросами, достаточно доверял ему для того, чтобы спросить просто и коротко:

— Я хотел бы знать о вас и о девице Грасиде. Хорошо ли проходят ваши беседы?

— Да… отец, — заторопился Антуан. — Вот, нынче она рассказала, что раньше, ребенком-то, она и в храм ходила, да только бедствия разные случились и веру ее подорвали…

— Вы больше говорите или слушаете, общаясь с ней?

— Да я и сам не знаю… отец. Наверное, и то и другое. То я расскажу… то… она…

Антуан мог говорить все, что угодно; говорить только «она», без имени — жалкая защита; чистую правду мог говорить — а лицо его выдавало, начиная разгораться. Первыми предали уши, за ними свой веский вклад внесло все остальное. Гальярд подождал, пока его подопечный сравняется цветом с порванными им сегодня маковыми лепестками, и спросил напрямую:

— Беседуя с ней, вы испытываете плотское вожделение?

Антуан сглотнул. Раз, другой… Старый монах напряженно ждал. Наконец глотать стало совсем нечего, и Антуан, уже не просто красный, а какой-то багровый, ответил, глядя на стиснутые на коленях руки — не то детские, не то мужские:

— Да… отец.

Гальярд выдохнул с огромным облегчением. Будь дело на дороге или в виноградарском домике — обнял бы бедолагу за плечи. А так — только улыбнулся ему одной стороной рта, единственной, которой умел.

— Хорошо, брат. Я рад это слышать.

Антуан вытаращился на него, как Петр в узах — на посетителя-ангела. Вроде и хорошо, но никак уж не верится.

— Как…?

— Антуан, Грасида — молодая женщина, а вы — молодой мужчина, давно не видевший женщин. Ваше тело естественным образом будет отзываться на ее присутствие; и вы постепенно научитесь с этим справляться, не расстраиваться и не ненавидеть себя, но не обращать внимания и делать что должно. Если бы вы сейчас ответили «нет» — это означало бы одно из двух. Либо вы мне лжете, что скверно; либо грех уже настолько завладел вами, что вы его не замечаете, что еще сквернее. В обоих случаях я был бы вынужден запретить вам общаться наедине с этой девицей — из заботы о вашем духовном благе.

Антуан не знал, смотреть ему в пол или в потолок или на Гальярда. Рот его сам собой разъезжался в улыбке от огромного облегчения. Значит, это нормально! Значит, надо только перетерпеть!

— А пока я имею основания считать, что ваши встречи могут принести пользу душе Грасиды и делу следствия, — подытожил Гальярд. Он был очень рад сейчас оказаться для парня тем, кто был так нужен: тем, кто говорит за него. Гильемом Арнаутом. — Одна только просьба: начинайте более целенаправленно говорить с ней о вере. С вами она забывает, где находится; пришло ей время вспомнить — и сделать все, чтобы оттуда выйти. Вернуться в реальность и начать ее менять.

— Затем же я и проповедник, — радостно подтвердил Антуан. Краска медленно уходила с его лица. — Только вот… ей-Богу, так эта похоть меня огорчает! Грасида — такая душа бедная, не дай Бог она поймет, что даже я могу о ней грязно подумать. А я бы ради ее спасения… Мне бы только, чтобы она обратилась!

— Правильно думаете, брат, ни в коем случае не давайте ей знать и боритесь с лукавым, — кивнул Гальярд. — Не корите себя, просто боритесь. Привыкайте. Так и к посту привыкают — сначала мучаются, думают только о еде, а потом воздержание начинает дарить огромную радость. А там, глядишь, и обретете дар истинного целомудрия, какой был у Иоанна Богослова, у Иоанна Крестителя — и у отца нашего Доминика. Если придется тяжело — представляйте, какими вы оба станете через восемьдесят, девяносто лет, когда истлевшие тела ваши будут униженно лежать в земле в ожидании воскресения. Ожидание сейчас начинается. Здесь.

Антуан, менее всего напоминающий будущий труп — скорее будущего воскресшего! — улыбался по-прежнему. Без той дурной закрытости. И никаких цветочков, никаких дурацких взглядов в пустоту! Голое желание молиться. И хорошо — наставало время Комплетория. Гальярд искренне надеялся, что сегодня тот будет бичеваться спокойнее и спать — тоже лучше. Он ценил покаяние — но покаяние, идущее от внутренней сосредоточенности, обращенности к Создателю, а не от душевного расстройства.

С Аймером было бы легче: он хотя бы знал врага в лицо. Придя в монастырь с веселой вагантской улицы, он помнил все, что оставил, и понимал, чего стоит бояться, а чего, напротив же, нет. Антуан, ставший монахом в совсем юном возрасте, попросту был неопытен во всем, что касалось его собственного тела, его желаний. Девственность более всего радует Господа — но она же и вдвойне привлекает злых духов: куда отраднее для них завладеть человеком чистым, чем залучить себе десять грешников. Потому-то и волновался о нем Гальярд — как бы невинность юноши не сыграла с ним злой шутки; но теперь он видел, что тот вполне хорошо осознает происходящее, а значит, можно быть за него спокойным. Насколько вообще можно быть спокойным за молодого человека в этом непрочном мире. Однако у отца Доминика Гальярд учился доверять своим подопечным. Отпускать их из монастыря в надежде, что чем дальше они окажутся от дома, тем больше будут думать о возвращении.

Итак, беды ничто не предвещало.

Venite adoremus et procidamus…et ploremus ante Dominum qui fecit nos…[12]

— выпевали слаженно голоса ранним утром в понедельник третьей недели Пасхи. Каноники белым-белы на хорах, от них почти ничем не отличались двое доминиканцев, занявших «гостевые» места с самого края — только белые скапулиры вместо рясы поверх туники, но того от входа не разглядишь. Головы одинаково накрыты капюшонами. — «О, ес-ли-бы вы ны-не по-слу-у-шали гла-а-аса Его…»[13]

Трудные звуки, самые трудные — которые нужно аж на пять нот распеть. Антуан в этих местах обычно понижал и повышал голос как только можно — но все равно его не хватало. Значение слова теряется в грегорианском раскате. Антуан шипит — голос дальше не поднимается — «Quadraginta annis offensus fui generatioоoni i-i-i-i-i-lli…»[14] Но если голоса почти не слышно в могучей музыке других, то все равно получается красиво — и ты как будто участвуешь в этой красоте, хотя если бы пел в одиночку — вышло бы скверно. Вот она, вся суть братской жизни на примере церковного пения!

Тщетно пялился на них от дверей собора бедняга тюремщик Фран. На утреню он не ходил почти никогда — на мессу и то не каждое воскресенье складывалось! И бежать в церковь, когда улицы еще блестят от росы, потому что солнце не успело добраться до глубины каменных колодцев — бежать в церковь в такое время он не привык: человеку, у которого много работы, не до чрезмерного благочестия. Однако мастер Франсиско не собирался пользоваться редкостным шансом прослушать псалом предначинания в августинско-доминиканском исполнении; не до того ему было. Он потихоньку, боком-боком, как стеснительный хряк к корыту, подбирался к самым хорам, к графским местам — а как еще подать о себе знать?

Тихо покашливая, пошмыгивая ногами, он вертелся у передних рядов не так уж долго — из-под крайнего капюшона на него упал удивленный взгляд карих молодых глаз. Антуан легонько подергал за рукав своего наставника, певшего с закрытыми глазами: Гальярд не то глубоко отдавался молитве, не то стоя досыпал под пение…

Гальярд повернул носатую голову и заметил наконец каталонца, от графских сидений делавшего отчаянные знаки. Чуть кивнул настоятелю каноников, указал Антуану глазами — пропустить; и, оставив мальчика на хорах, спустился с монашеских небес на Франову землю. Носом указал на дверь ризницы, и тюремщик засеменил следом, даже в молчании умудряясь создавать довольно шума. «Это народ, заблуждающийся сердцем… они не познали путей мои-и-их…» На путях-то и отрезало пение тяжелой ризничной дверью.

— Ну? — Гальярд не успел сурово обернуться, как Фран уже затараторил — шепотом, но зато жестикулируя так мощно, что едва не сбил пару богослужебных сосудов с боковой полки.

— Бежимте в тюрьму скорей, отец Гальярд! Помирает эта… ведьма-то старшая! Она еще ночью помирать начала — да ночью я беспокоить не решился! Бежимте скорей, священника зовет, покаяться хочет! Инквизитора ей! Бежимте, не дай Бог не доживет!

Как… Эрмессен… как?! Чувство, которое охватило заметавшегося по ризнице Гальярда, он даже сам сперва не распознал. К лицу прихлынул жар — но это был не стыд, не страх тем более — это была ярость. На самого себя. Неужели же она и впрямь болела? И впрямь не могла отсидеть времени допроса, заваливаясь на бок и сжимая руками голову — а он, жестокосердный, жестоковыйный, не распознал болезни, не отличил ее от катарского притворства, и вот теперь, если женщина умрет без покаяния, угадай-ка, монах, кто своими руками подтолкнул ее к аду? Именно ты, исповедник и врачеватель душ! Бегом теперь! Бегом!