Элиф Шафак - Ученик архитектора Страница 19

«Как жаль, – вздохнул про себя мальчик, – ведь каждому известно, что северная сторона дома вечно пребывает в тени».

Он ясно представил, как изменчивые солнечные лучи, проникая сквозь цветные стекла витражей, подчеркнули бы их красоту. В душе Джахан пожалел, что у него нет с собой даже клочка бумаги. Ему бы так хотелось нарисовать этот прекрасный дом, внеся в его облик исправления, которые мальчику представлялись необходимыми.

Тем временем появился верховный муфтий. Его многочисленные жены и дети, никогда прежде не видевшие слона, глазели на белого гиганта из всех окон и дверей. Джахан и Санграм приветствовали хозяина дома низкими поклонами. С помощью лестницы и дюжины слуг верховный муфтий, человек весьма преклонных лет, вскарабкался на спину слона и устроился в шатре. Джахан, как всегда, уселся на шее слона. Санграму пришлось идти пешком.

– Случалось ли кому-нибудь падать с этой громадины? – осведомился муфтий, когда слон зашагал по улице.

– Нет, челеби,[4] уверяю вас, что подобного никогда не случалось, – успокоил его погонщик.

– Иншаллах, надеюсь, я не буду первым.

К удивлению Джахана, старик неплохо перенес поездку. Они двигались по широким многолюдным улицам, избегая узких переулков, слишком тесных для слона. К тому же мальчик догадался: муфтий явно не прочь, чтобы как можно больше людей увидели его восседающим на спине гигантского животного. Желание вполне понятное, ведь не всякий день человеку выдается возможность прокатиться на слоне самого султана Сулеймана.

Наконец они добрались до площади, где прибытия верховного муфтия уже ожидала толпа народа. Увидев его на слоне, люди разразились радостными возгласами и принялись размахивать руками. Трудно было сказать, кого они приветствуют более горячо и радостно – муфтия или Чоту. А ведь все и без того были возбуждены в преддверии из ряда вон выходящего события. После того как верховного муфтия бережно сняли со спины слона, он приступил к обряду большого пятничного богослужения. Все улемы и сотни горожан повторяли слова молитвы вслед за ним. Джахан и Санграм, притулившиеся у ног слона, тихонько перешептывались и время от времени бросали любопытные взгляды на обвиняемого, который стоял в окружении четырех дюжих янычар. Он тоже молился, то опускаясь на колени, то поднимаясь на ноги. Это был высокий худощавый человек с тонкими чертами лица и впалыми щеками, поросшими темной щетиной.

Имя его было Лейли, хотя все называли его Меджнун-Шейх. Он был самым молодым богословом-суфием из всех, кто собрался на площади в эту пятницу. Серые глаза Лейли, влажные и невеселые, напоминали осенний дождь, щеки были испещрены веснушками, подобными каплям краски, а светлые волосы отличались удивительной густотой. То был человек, в котором соединялось несоединимое: детская любознательность, влекущая его к постижению внутреннего устройства мира, и невозмутимая мудрость старца. Смелость Лейли порой граничила с безрассудством, но иногда он бывал застенчив и робок. От него веяло бодростью и энергией, но при этом его неизменно окружала аура печали. Меджнун-Шейх был наделен даром красноречия, сведущ в области марифы,[5] и проповеди его привлекали огромное количество слушателей, среди которых были не только верующие, но и сомневающиеся. Его голос, негромкий, мягкий, в минуты особого воодушевления приобретал глубину и звучность. Его суждения сбивали улемов с толку, приводя их в растерянность и смятение. Да и сам он тоже не питал к улемам особой приязни. Дня не проходило, чтобы Меджнун-Шейх не высмеял в своих проповедях представителей религиозной верхушки. Тому, кто достиг высшей ступени познания, утверждал он, следует постигать сущность веры, а не размышлять о грехах и пороках. Суфии стоят на самой высшей ступени, поэтому для них не обязательны все правила и постулаты, на соблюдении которых настаивают улемы. Эти законы незыблемы лишь для тех, кто не желает думать самостоятельно и предпочитает, чтобы за него думали другие.

Меджнун-Шейх много говорил о любви: о любви к Богу и ближнему, о любви ко всему мирозданию в целом и к каждой мельчайшей его частице. Молитва – это выражение нашей любви, заявлял он. Любовь избавляет нас от всех страхов и разочарований. Человеку не следует бояться кипящих котлов ада или мечтать о райских кущах, населенных прекрасными девственницами-гуриями, ибо рай и ад, страдание и блаженство мы познаём уже здесь, на этой земле. «Доколе каждый из нас будет стремиться прочь от Бога, вместо того чтобы любить Его»? – вопрошал проповедник. Почитатели Меджнун-Шейха – разношерстное сборище мастеровых, крестьян и солдат – внимали его речам как завороженные. Его призывы находили отклик в сердцах не только бедных, но и богатых. Самые невежественные одалиски и озлобленные евнухи не оставались равнодушными, слушая его. Даже иудеи, христиане и зороастрийцы, коим принадлежит Авеста – некая таинственная книга откровений, порой оказывались во власти этого человека.

Большое пятничное богослужение подошло к концу. Ученые расселись по своим местам. Меджнун-Шейх потер глаза, словно ребенок, которому отчаянно хочется спать, и принялся поочередно рассматривать тех, кому предстояло его допрашивать.

– Тебе известно, в чем тебя обвиняют? – вопросил верховный муфтий.

– Да, в том, что вы называете ересью, – последовал ответ. – Но обвинение сие совершенно необоснованно.

– Это мы сейчас и выясним. Правда ли, что ты называл себя Богом и утверждал, будто Богом является всякий человек?

– Я утверждал лишь, что Создатель присутствует в каждом своем создании. И кузнец, и падишах вышли из одного жизненного источника.

– Как это возможно?

– Мы все сотворены не только по образу и подобию Божьему, но и несем в себе частицу Божественной сущности.

– Ты заявлял, что не испытываешь страха перед Богом. Это правда?

– Разве ты боишься тех, кого любишь? Почему я должен бояться Того, кого люблю всей душой?

По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул:

– Тише!

– Значит, ты признаешь, что считаешь себя подобным Богу?

– Судя по всему, ты полагаешь, что Бог подобен тебе. Ты уверен, что Он так же зол, упрям и мстителен. А я считаю иначе: вместо того чтобы приписывать Богу худшие людские черты, предпочитаю верить, что частицу божественного можно найти в каждом человеке.

Один из ученых мужей, Эбуссууд-эфенди, попросил разрешения вмешаться в спор и поинтересовался:

– Ты хоть понимаешь, несчастный, что пятнаешь свои уста богохульством?

– Это почему же? – спросил Меджнун-Шейх и устремил на ученого вопросительный взгляд.

– Вместо того чтобы раскаяться в содеянном, ты смеешься над высоким судом, – процедил Эбуссууд. – Рассудок твой замутнен ересью, это ясно всякому.

– Я и не думал смеяться. К тому же между мною и тобой гораздо больше сходства, чем различий. И во мне ты ненавидишь то, что есть в тебе самом.

– Вздор! Невозможно представить двух более непохожих людей, чем я и ты! – возмутился Эбуссууд. – И твой так называемый Бог – вовсе не тот Бог, в которого верую я.

– А разве это не богохульство – рассуждать о моем и твоем Боге, словно Создатель не един?

По толпе прокатилась волна возбужденного шепота.

Верховный муфтий откашлялся и подал голос:

– Расскажи нам, каким ты представляешь Бога.

Меджнун-Шейх ответил, что Аллах отнюдь не похож на падишаха или раджу, восседающего на небесном престоле и взирающего на людей с высоты своего величия. И неправда, будто он записывает каждый наш грех на тайную скрижаль, чтобы воздать за него в Судный день.

– Бог не писец и не купец, чтобы вести учет, – заявил обвиняемый.

Не удовольствовавшись подобным ответом, ученые мужи продолжили допрос. Но с какой стороны они ни пытались подступиться к обвиняемому, тот твердо стоял на своем. В конце концов он заявил:

– Вы начертили линию и заявили, что никто не имеет права заходить за нее. Но эта линия – лишь начало моего пути. То, что вы называете харам – грязным, представляется мне халал – чистым. Вы повелеваете мне закрыть рот. Но как я могу молчать, если моими устами говорит сам Бог?

День клонился к вечеру, багровые отблески заката догорали в небе над холмами. Вдалеке, в море, виднелись огни, зажженные на рыбачьих лодках. Чайки пронзительно кричали, сражаясь из-за куска тухлого мяса. Возбуждение, царившее на площади в первые часы, улеглось, зрители утомились и начали скучать. У всех собравшихся имелись дела, которые нужно было сделать, животы, которые нужно было чем-то набить, жены, которых следовало ублажить. Толпа на глазах начала таять. На площади оставались лишь приверженцы еретика, не сводившие с него восхищенных взглядов.

– Мы предоставляем тебе последнюю возможность признать свою вину, – изрек верховный муфтий. – Если ты подтвердишь, что говорил о Боге кощунственно, и поклянешься никогда более не делать этого, тебе будет даровано прощение. А теперь я спрашиваю в последний раз: ты раскаиваешься?