Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник Страница 19

Рассказав мне всё это, ты вдруг в ярости воскликнул: «Полюбуйся на моих братьев, Галлиона и Мелу! Они ведь совсем на меня не похожи! Ну ни капельки!» И, бросив меня на середине моста, ты удалился на правый берег.

И почти месяц потом не только не вызывал меня на беседы, но, придя в школу, как и в первые дни, смотрел на меня, словно на пустое место.

На этом наши речные уроки, как я их назвал, закончились.

XV. И скоро мы перешли к лекциям в роще.

Помнишь? Стадиях в десяти от города, на левом берегу Бетиса, росли старые оливы, настолько старые, что многие из них уже перестали плодоносить, и их уже не возделывали, но срубать не решались. Рассказывали, что некогда в этой роще стоял очень древний храм. Но в наше время от него и камня не осталось. Зато стволы деревьев так мощно и высоко поднимались к небу, так густо нависали друг над дружкой могучие ветви, что в роще, словно под сводами, царила густая и торжественная тень.

Ты несколько раз приводил меня в этом место. И в первый раз внимание мое велел сосредоточить на созерцании стволов и ветвей, таинственной тени и солнечных бликов. «Смотри, слушай и чувствуй! – наставлял ты. – В солнечных бликах можно увидеть проблески нашей судьбы. В шепоте листьев можно услышать нечто бесконечно древнее. В голосе одиночества (ты именно так выразился) нужно почувствовать присутствие божества». Помню, что когда мы выходили из рощи, ты мне радостно сообщил: «Здесь даже цикады говорят по-древнегречески!»

В следующий раз, когда мы пришли под оливы, ты заговорил о героях. И долго перечислял учителей и наставников Геркулеса – Кастора, Автолика, Эврита, Тевтара и Алкона, а также Эвмолпа и Лина, каждому из них давая характеристику и объясняя, чему они обучали своего воспитанника. Затем стал перечислять учителей Персея… «Видишь? Даже рожденные от Юпитера нуждались в воспитании и в учителях!» – так ты закончил свою лекцию.

Третья лекция в роще была намного длиннее второй, и в ней ты доказывал скорее обратное. Да, говорил ты, Кастор давал юному Геркулесу уроки фехтования, но оружейным приемам, тактике боя в пешем и конном строю, основам стратегии Геркулес научился на собственном героическом опыте, ценою великого напряжения воли и посредством самоотверженных и ежедневных упражнений. Да, основы кулачного боя ему преподал Автолик, но он, Геркулес, бесконечно развил это искусство и достиг в нем почти божественного совершенства не с помощью какого-то Автолика, а благодаря неуклонному самовоспитанию и самосовершенствованию. Да, дескать, эвбеец Эврит или скиф Тевтар учили его стрелять из лука, но очень скоро Геркулес их всех превзошел, потому что, как ты тогда выразился, «следовал своей врожденной природе, а не чужим мнениям и приемам, и эту свою природу обнаружил, взрастил и развил до героического превосходства, в том числе – в стрельбе из лука».

Последняя «оливковая лекция» как бы подводила итог всему тому, что было описано и рассказано, и из этого итога делался весьма практический вывод: мы с тобой намного больше, чем Персей и Геркулес, нуждаемся в самовоспитании и самообразовании. Во-первых, мы не имеем «прямого божественного происхождения». Во-вторых, ни сейчас, ни позже мы не встретим столь великих учителей и наставников, как Кастор и Автолик, Лин или Эвмолп. В-третьих, даже если бы мы были сыновьями Юпитера или Марса, и у нас были великие учителя, все равно нам надлежало бы подобно Геркулесу, Персею и Ромулу заниматься героическим самовоспитанием, причем непременно в двух областях: физической и «мусической».

Я помню, ты говорил «мы» и «нам», но я прекрасно понимал, что ты имел в виду только себя, Луция Аннея Сенеку Младшего… Ну ладно, вспомню и выражусь более деликатно: прежде всего ты о себе размышлял, себя вдохновлял и приуготовлял, а я, твой временный спутник и ученик, ну что же, при желании и в меру способностей я тоже мог если не присоединиться, то хотя бы послушать о том, как должно протекать героическое самовоспитание.

XVI. Физическое самовоспитание. Тут не было какой-то определенной местности. Но всякий раз, когда ты принимался повествовать мне о физическом самовоспитании и самосовершенствовании Геркулеса (или Ахилла, или Одиссея, или Энея), ты пускался в путь и шел так быстро, что я едва поспевал за тобой. А ты шел все быстрее и быстрее, говорил, не оборачиваясь ко мне, так, чтобы я непременно не отставал и шел рядом, и, как правило, выбирал такие улицы или такие тропинки, которые вели в гору. И вот я задыхался от быстрой ходьбы или от бега вприпрыжку, а ты сохранял ровное дыхание, речь твоя была четкой и размеренной, словно ты пребывал в неподвижности. А когда однажды я попросил тебя: «Научи меня каким-нибудь приемам борьбы», ты насмешливо посмотрел на меня и ответил: «Рано. Научись сперва быстро ходить и не сбивать дыхания».

Недели две я тренировался по два – по три часа в день и на ровной дороге уже не отставал от тебя, но когда мы карабкались в гору, по-прежнему спотыкался и на твои вопросы отвечал одышливо.

Тогда ты рекомендовал мне не просто ходить или бегать, а прыгать в длину или в высоту, сначала налегке, а потом взяв в руки какой-нибудь груз. «Но лучше всего, – сказал ты, – подпрыгивать на месте на манер салиев или, говоря грубее, сукновалов». Кто такие салии, ты мне, конечно, не объяснил. А когда я попросил тебя показать мне, как нужно прыгать, ты досадливо махнул рукой и ответил: «Прыгай, как хочешь. Привычка любое упражнение сделает легким».

Я так напрыгался, что с трудом передвигал ноги. И ты, заметив мои страдания, сказал: «Одними упражнениями делу не поможешь. Нужна героическая диета».

Что такое? Ты мне охотно объяснил. Прежде всего, нужно, как Персей, спать «не под крышей, а под звездами», то есть не в доме, а во дворе или лучше – в саду среди деревьев. Далее, как Геркулес, завтракать надо оливками и козьим сыром, в полдень есть кашу, а вечером – жареное мясо с дорийскими ячменными лепешками. Всё это я мог выполнить, уговорив Лусену. Но третье и четвертое диетическое предписание были решительно невыполнимыми. Ты поведал мне, что для того, чтобы быть смелым, надо раз в неделю питаться потрохами львов, диких вепрей и костным мозгом медведей, а для того, чтобы быстро бегать, надо есть мед и мозги диких оленей. Дескать, именно такими кушаньями кормил юного Ахилла мудрый кентавр Хирон, когда они жили на горе Пелион. «Да где же я всё это достану?!» – в ужасе воскликнул я. А ты ласково посмотрел на меня и запросто предложил: «А ты приходи ко мне. Я тебя угощу и первым, и вторым блюдом». «Когда можно прийти?» – тут же спросил я. «Да хоть завтра», – ответил ты.

XVII. Назавтра, однако, ты забыл о своем приглашении и повел меня к одинокому платану, который – помнишь? – рос на холме на левом берегу Бетиса; под этим платаном было небольшое углубление в земле, а в углублении – родниковая лужица, из которой вытекали три маленьких ручейка, постепенно отдалявшиеся друг от друга и в реку впадавшие в разных местах. Под этим платаном над источником ты поведал мне, что задолго до того, как Хирон стал потчевать Ахилла «героическими кушаньями», он пел ему песни Орфея; что перед тем как пойти в обучение к Кастору и Автолику, Геркулес учился пению и игре на кифаре у Эвмолпа, а Лин, сын бога реки Исмений, приобщал его к литературе, к скульптуре и живописи. «Тело и душу надо упражнять одновременно, – объяснял ты. – И видишь, великие герои начинали скорее с души, а не с тела. Потому что душа – главное в человеке, и ее упражнять, ее воспитывать и совершенствовать несравненно труднее, чем тренировать тело. Поэтому с завтрашнего дня мы с тобой займемся мусическим самовоспитанием».

Тут у тебя было множество упражнений, и эти упражнения представляли собой, как я понял, целый комплекс. Сначала мы любовались природой. Ты приводил меня в какое-нибудь красивое место – на берег реки, или в рощу, или на холм над долиной – усаживал так, чтобы передо мной открывалась живописная картина, и заставлял всматриваться в нее, подолгу, без движения, без единого слова. Ты называл это насыщением красотой и объяснял: «Мы трижды в день насыщаем тело едой. Но также и душу надо напитывать. Созерцая красоту, надо утолять жажду духа. Поглощая и как бы втягивая в себя прекрасное, надо, словно едой, напитывать им душу, отращивать и укреплять ее крылья, чтобы в любой момент она могла подняться над грязным и уродливым, воспарить над суетным и изменчивым – к небу, к свету, к свободе и прекрасному одиночеству». (Когда много лет спустя я напомнил тебе о наших детских «мусических упражнениях», ты усмехнулся и возразил, что в двенадцать лет от роду ты не мог так высокопарно и заумно выражаться. Но я точно помню, что ты говорил как истинный философ, и даже еще возвышеннее и художественнее, чем я сейчас пытаюсь передать. Сам ты сочинял эти речи или заимствовал у кого-нибудь – вот этого я не знаю и не берусь утверждать.)