Марина Александрова - Кольцо странника Страница 19

Отец Илларион обрадовался несказанно – задрожало у него лицо в мелких лучиках морщин, засияли иконописные глаза. Сошел с крыльца, обнял, засмеялся от радости.

– Привел-таки Господь повидаться! – сказал проникновенно. – Рад, рад... Идем в мою келейку, поговорим до обедни.

В келье, которуюВсеслав помнил с детских лет, ничего не изменилось – даи чему там было меняться, при такой-то бедности? Нищая,но чистенькая каморка, тем не менее, казалась ему земным раем, блаженным приютом, где можно найти спасение от мирских тяготи забот. И такой покой обнял измученную душу – никуда бы отсюда не ушел!..

Отцу Иллариону исповедался Всеслав в своих грехах – и плакал отец Илларион... А под вечер, после долгой беседы, предложил ему пойти на поклон к известному иконописцу Порфирию Битому, что о ту пору как раз заново расписывал Кирилловскую церковь. Всеслав согласился с горячей-то головы и только простясь с Илларионом, по дороге домой вдруг забоялся чего-то. Что, если не примет его Порфирий и еще и погонит с позором? Говорили о нем, что крут нравом, и хоть сам мирской человек – нетерпим к грехам.

Всю ночь не спал, маялся, наутро все ж решил – идти. За утренней трапезой дядька Тихон смотрел испытующе. Прознал уже, видимо, куда ходил Всеслав вчера, и теперь боялся – не в монахи ли уж опять собрался податься племянник? Но ничего не спросил, не осмелился.

...Под высокими белыми стенами Кирилловской церкви было прохладно и тихо. Гулко раздавались шаги в тишине. Всеслав с детских лет помнил эту церковь, помнил, как пугался росписей и мозаик ее – потемневших, поблекших. Но в церкви не так давно случился большой пожар, пришлось ее почти что заново отстраивать. Погибла работа византийских старых мастеров, и вот теперь русскому мастеру предстоит расписывать эти своды.

Всеслав дрогнул и остановился. Прямо из стены на него смотрели глаза. Смотрели ласково, тепло, но в то же время с каким-то странным, беззлобным упреком. Еще некоторое время наваждение кружило юношу, но понял все ж таки, что вот она – работа Порфирия! Представляла она Евхаристию, то есть причащение апостолов. Робко переступая, Всеслав начал рассматривать роспись и с каждым мгновением поражался все более и более.

Он не подозревал, что на свете существуют такие краски.

Разве этот голубой плащ Спасителя – не сама небесная лазурь? А золото нимба? не грубое земное золото, ради которого проливается человеческая кровь, но золото солнечного света? Чистота, прозрачность, неземная легкость...

– Нравится? – прозвучал за спиной голос.

– Еще бы! – восторженно ответил Всеслав и обернулся.

Перед ним стоял маленький, сухонький старец, и что-то в его облике смутно удивило Всеслава. Только потом он понял, что – голос у старца был молодой совсем, звонкий.

– А что нравится? – продолжал допытываться старец. – Смотрел внимательно. Сразу понятно – не просто глазел, а душой впитывал. – Так что ж тебе так пришлось?

Всеслав замялся.

– Так... Краски вот дивные. Дорогие, верно? И свет надо всем особенный.

– Ах ты, отрок! – тихонько засмеялся старец. – Краски дорогие, говоришь? Краски-то везде одинаковые, это руки дорогие. Вот они, руки-то! – и сунул в лицо Всеславу свои сухие, словно пергаментные ладони. – Вот что дорого!

– Я слышал – знатный ты мастер. Мне про тебя отец Илларион сказывал.

– И мне про тебя сказывал, – прищурился старичок. – Значит, знал, к кому шел? Порфирий я, Битый по прозванию. А ты, поди, Всеслав, Тихонов племянник?

– Так и есть, – сказал Всеслав, и на душе у него посветлело разом – не сердится Порфирий, не прогоняет.

– Учиться у меня хочешь? Прямо говори!

Всеслав дрогнул. Не зная, как ответить, заметался глазами, и снова встретился со взором Спасителя – ласковым, печальным. И ответил, подняв голову:

– Хочу.

С тех пор, что ни день – приходил Всеслав в Кирилловскую церковь, к Порфирию, и с каждым днем убеждался – зря говорили люди, что, мол, крут нравом Порфирий Битый. Всеслав видел от него только ласку и поистине отеческое попечение. Видел не раз, как возил он за вихры нерадивых подмастерий, но со Всеславом всегда обращался бережно и говорил ласково.

Поначалу, правду молвить, докучно было – Порфирий говорил о том, как делать краски, мешая их на свежих, только что из-под курицы, яичках, на меду, на молоке, как готовить дощечки, ежели образ писать сподобится, как делать самому кисти – из беличьего, из собольего меха... Зачем все это надо, коли есть подмастерья?

Но потом уроки иные пошли – Порфирий открывал секреты своего мастерства. Малюя на стене Тайную Вечерю, рассказывал о том, как какого апостола писать.

– Петр с Андреем ликами схожи, потому что братья. Да только Андрей ликом светел, весел, а Петр смотрит грустно. Знает уж его бессмертная душенька, что придется от Господа нашего отречься в трудную минуту. Апостол Иоанн – самый юный, самый любимый апостол у Спасителя. Оттого и рисуют его красивей всех – глаза черные, кудри золотые. Только охры нельзя примешивать к краске. Рыжим одного Иуду рисуют. Обличьем Иуда на смрадного козла похож, ибо одну только живую тварь сотворил враг рода человеческого, и тварь эта – козел...

Всеслав трепетно внимал науке, и как же радостен для него был тот день, когда доверил ему Порфирий расписать часть малого придела! Страшный Суд должен быть изображен там, и Всеслав писал грешников, корчащихся в языках пламени, жутких обличьем бесов, что ликуют поодаль, и чистых душой праведников, с ужасом внимающих с облаков стонам погибших...

Порфирий пришел поглядеть – и головой покачал. Роспись-то церковная, да не прежняя. Нет в ней трепета темной души, нет тайной дрожи и страха... Поглядел Порфирий и затрясся смехом.

– А скажи ты мне, ангел мой, почто у тебя нечистые-то так на половцев смахивают?

Всеслав пригляделся – и обомлел. Рожи истинно половецкие, и балахоны на халаты смахивают, и зубы скалят также...

Схватил скребок и собрался было рушить роспись, да Порфирий помешал, ухватил за руку.

– Ты погоди, погоди, отрок. Я ведь не в упрек говорю, а просто примечаю. А это что за лик?

И вновь глянул Всеслав на работу свою другими глазами. С розового облачка смотрел на него печальный ангел – даже след от слезки на щеке виделся. А лик был знакомый, памятный – Анна-Олуэн смотрела с тоской и укоризной... И матушка была тут же. Все тут, все скорбят о грешниках.

Ноги у Всеслава подогнулись, и он сел на холодный пол, смеясь и плача. Порфирий стоял рядом, гладил по плечу сухонькой рукой.

– Настрадался, настрадался парень, – бормотал чуть слышно. – Да ты поплачь, поплачь, не стесняйся. Страдание-то слезками выльется, а слезы – та же вода: проглянет солнце и нет ее.

И странная же картина предстала бы взору того, кто вздумал бы в сей час заглянуть в церковь! Кудрявый, светлоликий богатырь стоял на коленях, заливаясь горючими слезами, и утешал его немощный старец. В окна яростно било закатное солнце, бросая кровавые блики на стены, на лица, на весь Божий дом...

К осенним холодам Кирилловская церковь расписана была до куполов. Люди ходили, дивились – скоро закончили работу, да и роспись диковинная, невиданная ... Вроде и чинно, и благолепно, но все по-простому, все понятно. Взоры, привычные к грозным и страдающим ликам византийских образов, останавливались на лицах святых великомучеников и ангелов. Ангел-то ангел, а вроде как сосед твой или родственник, и глядит приветливо.

Явился и Святослав, князь киевский. Молча ходил по храму, зажимал бороду в горсти. Порфирий и Всеслав молча стояли у стены, плечом к плечу, и Всеслав чуял, как мелко дрожит учитель. Не со страху, знать – чего ему, вольной птице бояться? С его талантом везде рады будут, никто обидеть не посмеет. Дрожал от гордости за свой труд, желал всей душой, чтоб оценили по справедливости. То же чувствовал и Всеслав, и чуть не засмеялся на радостях, когда князь шагнул к ним и сгреб обоих за плечи.

– Разутешили вы мне душу, богомазы! – загрохотал на весь храм. Оно и не стоило бы так в доме-то Божьем, сказал после Порфирий, да видно и правда разутешился Святослав.

– Быть пиру! – повелел князь.

И пир был, да что за пир! Всеслав, быть может, первый раз в жизни не заробел, попав в княжеские хоромы, под взгляд многих очей. Знал – на сей раз есть чем гордиться.

После четвертой перемены князь повел такой разговор:

– А послушайте-ка, мастера, мое слово! – Святослав был уже изрядно хмелен, но все ж говорил покамест разумно. – К тебе, Порфирий Битый, я обращаюсь, и к ученику твоему любимому. Сколько ты, Порфиша, по свету-то болтаешься?

– Не упомню, великий князь, не считал, – отвечал Порфирий весело. – Да почитай что с самой младости. Ни детей, ни плетей не завел, только рукомесло мое и есть у меня.

– И много ли нажил?

– Много ль надо старику? Домишко у меня есть в черниговской вотчине – да про то, князь, тебе самому ведомо. А добро-то зачем одному? Припомнят люди добрым словом – и то спасибо.