Всеволод Соловьев - Наваждение Страница 19

Я молчалъ, потому что жадно слушалъ, я молчалъ, потому что теперь изъ этого ея послѣдняго признанія мнѣ стало многое выясняться. Да, я не обманывался: вотъ она, вотъ этотъ живой, этотъ свѣтлый образъ, который является мнѣ временами. Да, я правъ былъ, всю жизнь былъ правъ, зная, что она неповинна, что надъ нею совершается какая-го кара за какое-то чужое преступленіе. Въ ней два существа: поэтому-то я и люблю ее, и, конечно, теперь, какихъ-бы ужасовъ она мнѣ ни сказала, какихъ-бы ужасовъ ни было въ ея прошломъ, я ее не оставлю. Она говоритъ, что нѣтъ во мнѣ надъ нею силы. Но, можетъ быть, есть эта сила, можетъ быть, въ концѣ концовъ и спадетъ эта ужасная оболочка и вырву я Зину на свѣтъ Божій!

— Что-жъ ты молчишь, André? Говори, скажи что-нибудь! — повторяла она.

— Я люблю тебя, — отвѣтилъ я ей, — и теперь люблю больше, чѣмъ когда-либо, и теперь знаю, что нельзя мнѣ уйти отъ тебя.

— Ахъ, уйдешь, откажешься… я чувствую, что мы никогда ничего не рѣшимъ и никогда не будемъ счастливы!

Въ передней раздался звонокъ: это генералъ возвращался.

Зина прибавила огня въ лампѣ и блѣдная, съ горящими глазами, но, повидимому, совершенно спокойная, вышла на встрѣчу генералу.

X

Это объясненіе, котораго я такъ долго ждалъ и такъ страшился, пришло неожиданно и неожиданно хорошо для меня кончилось. Одинъ, у себя, я долго разбирался во всемъ, что случилось, вникалъ въ каждое слово Зины, и все лучше и лучше становилось на душѣ у меня. Зачѣмъ я такъ отчаявался? Какъ-бы безумно поступилъ я, если-бы, не дождавшись, не понявъ наконецъ всего, уѣхалъ въ деревню; и какое счастье, что не уѣхалъ!

Наконецъ-то теперь я ясно ее вижу и понимаю! Да, многое побороть нужно, но все-же вотъ сегодня развѣ не вся душа ея была предо мною? И развѣ теперь я имѣю право сомнѣваться въ душѣ этой! Нѣтъ! возможно счастье, и чѣмъ труднѣе достигнуть его, тѣмъ прочнѣе оно будетъ. Что будетъ завтра, послѣ завтра — я не могъ рѣшить этого, но зналъ, что ничего дурного теперь быть не можетъ. Я вѣрилъ въ свои силы, надо мной звучали слова ея, я зналъ, что она меня любитъ и что нужно только уничтожить, обезсилить тѣ мучительныя чары, которыя издавна нависли надъ нею, и давятъ ее, и закутываютъ мракомъ ея свѣтлую душу. Одно только есть заклинаніе, способное уничтожить эти чары, и я владѣю этимъ заклинаніемъ; оно — великая любовь моя къ ней. Эта любовь должна побѣдить все и побѣдитъ конечно…

На другой день я только-что собрался было къ Зинѣ, какъ услышалъ въ передней звонокъ.

«Никого не принимать, я уѣзжаю», — крикнулъ я Ивану. — «Слушаю-съ!» — отвѣтилъ онъ, а между тѣмъ вотъ онъ кого-то впускаетъ, кто-то вошелъ въ переднюю, кто-то ужъ въ моей пріемной… Шевелится портьера въ кабинетѣ, и чрезъ мгновеніе кто-то крѣпко, горячо меня обнимаетъ…

Я едва пришелъ въ себя отъ изумленія — мама! Я никакъ не ожидалъ ея: ей незачѣмъ было теперь пріѣзжать въ Петербургъ, и тѣмъ болѣе, что самъ я долженъ былъ скоро ѣхать въ деревню, по крайней мѣрѣ они меня ожидали. Въ первую минуту я даже испугался: «не случилось-ли у насъ чего-нибудь?» Но мама меня успокоила. Она объявила, что всѣ здоровы и что все благополучно.

— Такъ какъ-же это ты… и даже ничего не написала! — изумленно спрашивалъ я, цѣлуя ея руки и чувствуя, что къ бѣшенству, охватившему меня со вчерашняго вечера, присоединяется еще новое блаженство, которое я всегда испытывалъ въ первыя минуты свиданія съ матерью.

— Да вотъ, на старости лѣтъ какія штуки устраиваю, сюрпризы полюбила! — отвѣчала мама, охватывая мою голову руками и крѣпко меня къ себѣ прижимая.

Но, вѣдь, я зналъ, что никакихъ штукъ она не могла полюбить на старости лѣтъ, и все это меня изумляло и пугало.

Я взглянулъ въ ея глаза; она какъ угодно могла хитрить, но лицо ея не могло обмануть меня, и на этомъ лицѣ я увидѣлъ столько тоски, тревоги, столько мучительнаго, жаднаго въ меня всматриванья, что я сразу догадался, зачѣмъ она пріѣхала. Она почуяла, какъ часто это съ нею бывало, что мнѣ плохо, что для меня нужно ея присутствіе, и вотъ она явилась.

Только теперь она ошиблась, мнѣ не плохо, напротивъ, теперь я, наконецъ, у самаго счастія!

А между тѣмъ я зналъ, что она не можетъ ошибаться, потому что никогда еще не ошибалась, и мнѣ становилось страшно.

— Знаю я теперь, зачѣмъ ты пріѣхала, и вижу, какъ хорошо, что ты пріѣхала; да, именно тебя мнѣ очень нужно.

— Я знала, что нужно, — прошептала мама съ легкимъ вздохомъ, и опустилась въ кресло, какъ будто у нея подкосились ноги.

Я сталъ снимать съ нея шляпку, кинулся велѣть подавать чай и завтракъ, вернулся опять въ кабинетъ, а она все сидѣла неподвижно на томъ-же мѣстѣ.

Я сѣлъ возлѣ нея и взялъ ея маленькія, уже начинавшія сморщиваться руки, и жадно, жадно цѣловалъ ихъ, и смотрѣлъ на нее и не могъ оторваться отъ лица ея. Долго мы такъ сидѣли, почти ничего не говоря; такъ всегда это бывало мркду нами въ первыя минуты свиданія.

Она очевидно читала въ лицѣ моемъ все, что ей нужно было знать, а я, что-же я-то могъ прочитать въ ней, кромѣ этой безконечной любви ея, которая всегда, въ минуты сильнѣйшаго своего проявленія, поднимала сладкую боль и слезы въ моемъ сердцѣ.

Я не видалъ мамы съ прошлаго лѣта, съ того самаго времени, когда уѣзжалъ изъ деревни счастливымъ и довольнымъ женихомъ Лизы. Я, должно признаться, такъ мало думалъ о ней всю эту зиму; я почти равнодушно извѣстилъ ее о томъ, что моя свадьба разстроилась, и потомъ, въ другомъ письмѣ, мелькомъ упомянулъ о пріѣздѣ Зины въ Петербургъ…

Если-бъ я не былъ поглощенъ тою новою жизнью, которая нахлынула на меня въ послѣднее время, я былъ-бы давно уже подготовленъ къ посѣщенію мама, я долженъ былъ знать, какія минуты пережила она, получивъ эти два письма мои. Но развѣ тогда, когда это было нужно, думалъ я о томъ, чего стоятъ ей нѣкоторыя мои письма и нѣкоторыя слова мои? Потомъ, поздно ужъ, вспоминалъ я все и каждый разъ мучился и каждый разъ обвинялъ себя искренно, считая себя дурнымъ сыномъ, недостойнымъ такой матери. Но къ чему было все это? Что во всю жизнь, кромѣ мученій, принесъ я ей? Да и давно ужъ, во всѣ эти спокойные годы моего внутренняго существованія, не пошатнулась, нѣтъ, но какъ будто нѣсколько забылась, какъ будто отошла моя прежняя связь съ нею. До сихъ поръ она мнѣ была не нужна — скверное слово, но я ставлю его потому, что такъ кажется оно было, — она мнѣ была не нужна и я часто забывалъ о ней. То-есть нѣтъ, не забывалъ, забыть я не могъ, конечно, но, думая о ней, я не возвращался къ ней всѣмъ существомъ моимъ какъ прежде, потому-что зналъ, что она все равно составляетъ мое владѣніе, которое только лежитъ теперь подъ спудомъ до тѣхъ поръ, пока мнѣ его не нужно. Но вотъ теперь она нужна мнѣ, хоть я еще нѣсколько минутъ предъ ея пріѣздомъ не сознавалъ этого; нѣтъ, видно нужна, потому что я такъ и прильнулъ къ ней, и такъ мнѣ горько и отрадно отъ ея присутствія…

Я опять вглядываюсь въ лицо ея. Я давно его не разглядывалъ, давно не замѣчалъ тѣхъ перемѣнъ, которыя произвело на немъ время. И, смотря на нее, я вспоминаю далекіе прежніе годы, вспоминаю всѣ тѣ минуты, когда она была нужна мнѣ и меня спасала. Мнѣ снова вспоминается тотъ больной ребенокъ, который съ горячею, безумною головой, съ бредомъ и лихорадочною дрожью во всемъ тѣлѣ прижимался къ ней и наконецъ подъ тихій ея голосъ, подъ ея ласки засыпалъ укрѣпляющимъ сномъ и просыпался бодрымъ и здоровымъ. Тѣмъ-же роднымъ сладкимъ воздухомъ дышетъ на меня отъ нея; та-же нѣжная мягкая рука прикасается къ головѣ моей и также благотворно дѣйствуетъ на меня это прикосновеніе…

Неизмѣнна она, но сколько пережито ею въ это время! Душа ея неизмѣнна, но внѣшность ея измѣнилась. Я только теперь замѣтилъ, какъ она постарѣла, сколько мелкихъ морщинокъ легло кругомъ прекрасныхъ глубокихъ глазъ ея; сколько серебряныхъ нитей показалось въ блестящихъ черныхъ волосахъ; какъ глубокія двѣ тѣни вокругъ рта придали всему лицу выраженіе давнишняго привычнаго страданія.

Не радостна была жизнь ея въ эти послѣдніе годы: все какъ-то стало расшатываться, разстраиваться. Огромная домашняя машина, которая всегда цѣликомъ лежала на плечахъ ея, давила ее своею тяжестью. Обстоятельства заставили ее разлучиться со многими дѣтьми: Катя была ужъ замужемъ и жила въ Одессѣ; двѣ сестры въ Москвѣ, въ институтѣ; младшій братъ вышелъ такимъ больнымъ, что не могъ совсѣмъ учиться и ежедневно можно было ожидать его смерти. Со всѣмъ этимъ сколько злобы, сколько клеветы обрушилось на нее, и этою злобой, этою клеветой пускали въ нее именно тѣ люди, которыхъ она не разъ поднимала на ноги и спасала въ тяжелыя минуты. Теперь отъ нея нечего было больше ждать, теперь она ужъ раздала почти все, что имѣла, и вотъ отъ нея отвернулись и провозглашали ее безалаберною, нелѣпою женщиной, разстроившею свое состояніе, не позаботившеюся о будущности своихъ дѣтей. Конечно, были люди, которые знали ее и не могли къ ней измѣниться и должны были теперь-то именно и цѣнить ее больше; но даже и въ этихъ людей она какъ-то перестала вѣрить…