Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 19

Луиза разнилась от сестры не менее, чем Карл от Германа. В ней не было и следа робости. Не дожидаясь материнского приказа, она сама звонко поцеловала дядюшкину щеку и, уверенно улыбаясь, уступила место маленькой Эмилии. Это была крошечная красавица, с изумительной фигуркой, с большими нежными глазами под челкой томных волос. Иоганн Пресборк не мог скрыть своего восхищения, чем раздосадовал сестру: госпожа Маркс считала вредным оказывать предпочтение кому-нибудь из своих детей и постоянно упрекала мужа за его неумение скрыть пристрастие к любимцу Карлу.

Эмилия затмила маленькую сестренку Каролину, которую мать с трудом вытащила из-за кресла.

— Сделай реверанс, детка, и будь смелее, — ободряла Генриетта младшую дочурку. — Девочка родилась в год смерти своего брата, бедняжки Морица-Давида, моего первенца, — продолжала она со вздохом. — Бог, однако, вознаградил нас в этой утрате Эдуардом.

Подобно Каролине, застенчивый Эдуард прятался за теринской спиной. Восьмилетний сын четы Марксов был слабым ребенком, с признаками золотухи и рахита.

Обласкав племянников и племянниц, Иоганн Пресборк принялся за дележ голландских кофейных леденцов.

Дети с визгом окружили его. Только маленькая задумчивая Каролина отошла в сторонку, предпочтя общество брата дядюшкиным гостинцам.

Каролина и Карл очень любили друг друга.

Внезапно все смешалось вокруг. Хлопнула входная дверь, и с криком: «Идет!» — детвора, позабыв сласти, бросилась в прихожую. Даже Софи, Карл и Герман не усидели и по привычке, сохранившейся сызмальства, побежали вниз.

— Я, я — первая! — кричала Луиза.

— Нет, я! — со слезами в голосе вторил Эдуард.

Иоганн вопросительно посмотрел на сестру.

— Тот из детей, кто первый встретит отца, получает право сидеть возле него за обедом: так завелось у нас давно, — ответила она с гордостью.

Окруженный со всех сторон детьми, с Каролиной на руках, в комнату вошел Генрих Маркс. Уцепившись за его пиджак, сбоку плелся заплаканный Эдуард. Лицо Луизы сияло триумфом. Отец улыбался детям, но привычный, наблюдательный взгляд Генриетты мгновенно отгадал встревоженное настроение мужа. Она отослала меньших детей.

— История с «Марсельезой» в «Казино» действительно не обошлась без последствий. Пруссак довел дело до Берлина, и, кажется, весь чиновный муравейник столицы занялся нами. Сегодня с меня потребовали объяснений, подвергнув чуть ли не допросу. Таковы нравы, таково время. Не знаю, в чем можно обвинить меня. Я всегда был расположен к Пруссии более моих рейнских соотечественников, но эпоха благородной королевы Луизы прошла, и в консерватизме нашего монарха я вижу громадную опасность укреплению немецкого единства, которое так нам нужно. — Он устало замолчал и долго вытирал пыльное лицо платком.

Разговор супругов прервали родственники, собравшиеся к ужину.

Пришли тетушки Бабетта и Эстер, сестры Генриха. Оба они жили во Франкфурте, но весною неизменно бывали у братьев. Явился и Яков Маркс. Второй брат Генриха, Самуил, был местным раввином и не посещал семьи, ушедшей от иудейства.

Бабетта и Эстер олицетворяли доброту и суетливую заботливость по отношению к своим близким. Различно было лишь в том, что одной был свойствен пессимизм, в то время как другая всегда верила в наилучший исход всякого дела.

Тетки громко требовали отчета о здоровье семьи.

— Софи, золотце. Я надеюсь, милый Эдуард вполне здоров? — громко вопрошала Бабетта.

— Боюсь, Эми не послушалась меня и вчера не перевязала порезанного пальчика.

И в то время, как Эстер находила, что у детей усталый вид и Генриетта похудела, Бабетта оценивала все с противоположной точки зрения.

— Дети превосходно поправились, Генрих, — говорила она, поглаживая и целуя многочисленные щечки и локоны. — Генриетта никогда не была упитаннее и здоровее.

Брат юстиции советника торопился поверить свои заботы относительно еврейской общины в Трире. Иоганн Пресборк слушал его с большим интересом. Генрих одиноко курил у окна.

— Существование наше становится все более тяжелым, — говорил Яков Маркс, прерывая себя многозначащими вздохами.

— Я нередко думаю, милый Генрих, — сказала весе-; лая Бабетта, вынув рукоделие и усаживаясь подле Софи, — что ты был прав, отказавшись нести тяготы иудейства, не желая обрекать свою семью на мучительное унижение и тяжелую нужду. Бог один, и формы служения ему — безразличны. В просвещенный век надо уметь преодолевать предрассудки. Никто из людей нашего поколения не осуждает тебя.

— Еще бы! — отозвался Яков Маркс, состроив гримасу. — Кто же осудит, когда переход евреев в иную веру принял такие невиданные доныне размеры?

— Тут дело не в иной вере, — раздраженно сказал Генрих Маркс и тихонько подтолкнул заслушавшегося Карла к дверям.

Ужин ждал в столовой.

Прошгло около десятилетия со времени крещения детей Генриха-Гиршеля Маркса. Сам юстиции советник перешел в лютеранство летом 1817 года.

Обряд совершил священник Мюленгоф, бывший также окружным проповедником.

Для ученика Руссо и Вольтера, каким был Генрих, не могло быть различия между Иеговой и Христом. Просвещенный философ, он внутренне был одинаково чужд и иудейству и христианству. Свидетельство о крещении давало еврею право работать.

Крещение остальных членов адвокатской семьи было, однако, отложено почти на семь лет. Причиной отсрочки являлась семидесятилетняя мать Генриха. Горькими сетованиями и слезами встретила она переход сына в евангелическое вероисповедание. Ради нее медлил Генрих с крещением своих детей. В мае 1823 года мать его умерла: препятствие устранилось. 17 августа 1824 года все дети юстиции советника стали лютеранами. Карлу минуло шесть лет. Несколько друзей и коллег Генриха Маркса были восприемниками новообращенных.

Дольше всех сопротивлялась перемене религии Генриетта. Она боялась кары и преследований со стороны мстительного иудейского бога.

После пятнадцатимесячного колебания, только в конце 1825 года, госпожа Маркс приняла новую веру, и, наперекор былым сомнениям, очень скоро, ища заступничества у нового бога против мести старого, стала ревностной лютеранкой. Не умея жить без религии, она решила, что кирха мало чем разнится от синагоги.

8

В воскресное утро, после завтрака, Карл повел голландского дядюшку на прогулку по Триру.

— Никто из нас не может сравниться с Карлом в знании истории города, — гордо сказал присоединившийся к ним Генрих Маркс.

Карл просиял. Прогулка с отцом доставляла ему всегда большое удовольствие. Отца и сына связывали глубокая Любовь и дружба.

— Не забудьте зонтиков: утро чересчур розовое, — посоветовала Софи, связывая букеты из свежих нарциссов и сирени.

Погода была чрезмерно, настораживающе хороша. Небо, подпираемое со всех сторон холмами, казалось фарфоровым блюдом, на котором сбитыми сливками лежали неподвижные облака. Было душно и тихо.

Уютен, беспечен и весел небольшой, затерянный в дубовых и сосновых лесах город в летнее праздничное утро.

Принаряженные зажиточные горожане, обмениваясь улыбками и поклонами, прогуливаются по главной улице — Симеонсштрассе. Генрих Маркс то и дело приветствует кого-нибудь из своих друзей и их жен.

Вот Хамахер: его видно издалека благодаря маскарадной вычурности бархатного костюма и шляпы, то и дело сползающей с взлохмаченной тевтонской головы. Он возвращается из церкви, чинный и красный. Возле старинной кузницы с лепными фигурами и латинскими изречениями юстиции советник натыкается на оживленно беседующую пару: Шлейг, только что вернувшийся; из Кёльна, громко рассказывает адвокату Ленсу свои впечатления. За ними, в такт размахивая маленькими пышными зонтиками, идут их жены.

— От театра, — заглушая мужа и проезжающую карету мощным голосом и шуршанием юбок, говорит госпожа Шлейг, — нам остается многого желать. Пока актрисы не перестанут перемигиваться с молодыми господчиками в то время, как молятся на сцене богу, пока пьесы не будут выбираться рачительнее — и только те, которые не вредны нравственности, — до тех пор они не могут быть полезны нашим дочерям.

Госпожа Лене меланхолически поддакивает.

Генрих Маркс, Карл и Пресборк, раскланявшись с дамами, проходят мимо и, обогнув «Дом трех королей», построенный в XVII веке, оказываются на Глоккенштрассе. Перед ними арка с воротами, ведущими в еврейский квартал.

— Здесь, — говорит Карл дяде, — жили наши предки, трирские раввины. Бабушка не раз гуляла с нами, детьми, но гетто. Дед, Маркс Леви, когда получил раввинское звание, жил недалеко от Глоккенштрассе. Впрочем, судя по рассказам тетушки Эстер — она живет во Франкфурте-на-Майне, — в трирском гетто давно исчезли нравы еврейских улиц тех городов, где господствует не французское, а прусское уложение.