Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 19

Груша снова ринулась домой в смятении, и на этот раз её никто не догонял.

А вечером снова, как тучи, затмили рассудок сомнения. Идти- не идти? Что тут думать! Сказала же мать… Что сказала? Что и все говорят. Ну и пусть говорят! Язык без костей! Пусть мелют себя языками, раз им хочется, а она ни единому слову не верит, потому как…

«Или веришь слухам обо мне?» — снова отозвалось в сердце болью и жалостью.

— Не верю, милый! Ни одному слову! — наполнила решимость сердце девушки. — Тебе, одному тебе верю!

Груша накинула на плечи платок и выбежала за дверь, за ворота, по тропинке поспешила к саду.

Яблоки, как солнца без лучей, качались в ароматной высоте. Груши пахли ранней осенью и счастьем.

— Грушенька!

Как яблоко с ветки, ухнуло сердце, будто упало в траву. Не найдешь…

«Не найдешь, не найдешь…», — шепчут, шепчут деревья.

«Я твоя», — шелестит заходящему солнцу трава.

Алой истомой закат распластался на небе.

— Гриша!..

Груша слышала свой голос как будто со стороны, и удивлялась, что это её собственный голос — таким отчаянным, безрассудным счастьем он разливался по саду.

Словно брызги счастья — звёзды в небе. Ярче, ближе, чем вчера, чем раньше… Близко-близко… Тоже повторяют «Гриша, Гриша…»

— Груша…

Он все ещё близко, но голос уже далеко. И звезды опять далеко. Высоко. Одинокие звёзды.

— Груша…

Нерешительность в голосе предвещает прощанье. И, быть может, прощенье.

— Я ведь, правда, женат…

Звёзды падают, падают, падают…

— Почему же…

— Не спрашивай, Груша, не спрашивай, милая. Сам знаю… Подлец. Ударь меня, ударь…

— Не ударю. Не проси.

— Мне теперь назад, в Стародуб, надо.

Снова холодной мрачной стеной СТАРОДУБ.

— Простишь ли, Грушенька?

Звёзды падают, падают, падают… Миллиарды, мириады звёзд…

И снова понесло по свету Гришку-перекати-поле. Докатились слухи до Козари, что жена его скончалась в родах. А через пару лет опять вернулся на Смоленщину, помрачневший, как-то резко постаревший. В копне волос — седина дождинками, в глазах — усталость и холод. Ни слова Груше не сказал. На сына Ваню даже не взглянул. Обзавелся другими детьми, Грушин дом хоть не обходит стороной, да внутрь не заходит. Как будто и не было ничего между ними. Как будто не падали яблоки в шуршащую тишину. Как будто в звёздном свете не сходила на землю новая душа, а листья не нашептывали: «Ванечка».

Всю нерастраченную нежность перенесла Груша на сыночка. Был у Ванечки поясочек синенький, из ниток сплетенный, с кисточками на концах. Теперь уж таких не носили, а еще каких-нибудь лет пятнадцать назад вся деревня подпоясывалась. Всю боль обманутой женской надежды утопила в своей материнской любви. Синенький поясочек Ванюше под глазки ясные васильковые мать сплела. Даже злые языки и те примолкали перед этой любовью. Не серые, бесстыжие, как у отца. Как небо — ясные-преясные.

— Опять Груша своему Ванечке что-то несет в узелке, — издали завидев худенькую прихрамывающую фигурку, кивали головами бабы.

Никому никогда не рассказывала Груша о коротком, горьком своем счастье. Будто украла его у кого-то, а хозяин нашелся. «Отдай моё счастье!». Забрал, ничего не оставил — только горечь на дне надтреснутой души.

А теперь вдруг слова сами лились ручейком, светло и свободно, а девочка с грустными глазами слушала и вздрагивала длинными ресницами…

… Нина часто и сама не замечала, как оказывалась на окраине деревни у маленького, покосившегося от времени домика, где жила дальняя родственница Степана и его многочисленных сестер и братьев Груша.

Даже если бы Нина не знала, что тётя Груша её родня, что-то неуловимое во взгляде и голосе женщины подсказало бы: «Смотри. Всмотрись в те сонмы за спиной. Тебе ведь знакомы их лица»…

Убранство избы Аграфены спорило с неприглядной наружностью жилища. На столе всегда нарядно белела вышитая скатерка, а в комнате нигде даже самый острый глаз не заприметит ни соринки, ни пылинки.

— Так-то, Ниночка, — качала время от времени головой Груша, и за этим «так-то» слышалась и жалость, и надежда.

Нина любила сидеть с Аграфеной на лавочке. От женщины веяло тем спокойным достоинством, той смиренной обреченностью, какая есть в облетевших деревьях. Просто осень… И грусти- не грусти об июле, декабрь наступит всё равно. Но растает и снег на опушках, а под ним уж подснежники к солнышку тянутся.

— Болит у меня сердце за моего Ванечку, — говорила Груша Нине. — Не было у меня в жизни счастья и не надо. Только бы у Ванечки жизнь счастливой да светлой была.

Все и разговоры у Груши были, что о Ванюше. Едва завидев сыночка, Аграфена немедленно бросала все дела и спешила навстречу. Ванюша улыбался материнскому порыву ласково, почти по-детски.

«Никого у мамы нет ближе меня. А у меня — ближе её», — говорила эта улыбка.

Груша целовала сына в обе щечки.

— Иди, скорей, сынок, на печку. Набегался, небось, — спешила накрыть на стол.

Жалела Груша и частую свою гостью. Всегда у Аграфены находилось для Нины то спелое яблочко, то соленый огурчик, и, конечно, доброе слово.

— Плохо, Ниночка, без мамы-то? — сочувствовала Груша.

Права была Груша, тысячу раз права. Не хочется в дом идти, коли в доме не мать, а мачеха строгая, неприветливая.

Глава 15

Городские ботинки

К осени Толик совсем обвыкся на новом месте и почти не грустил о Казани. Напрасно опасалась Катерина: «Городской мальчонка как-никак. Как бы не зачах в деревне». В седле Толик держался, как будто с детства скакал на коне, по деревьям лазал не хуже двоюродных братьев. И все-таки что-то неуловимое- нездешнее по-прежнему выдавало городского мальчика. Может быть, задумчивость, за которой угадывались и кротость, и начитанность… или порой излишняя вежливость, та, что сродни философской отстраненности от будничной суеты.

Даже внешне всегда тщательно причесанный, подтянутый, без намека на расхлябанность он отличался от казарской ребятни.

Особым же предметом восхищения, а порой и (что скрывать?) зависти были ботинки. Настоящие кожаные ботинки. Лапти-валенки таким в подметки не годились.

— Франт! Фу- ты, ну- ты, — шипели за спиной мальчишки из соседних деревень, за что не раз бывали биты и самим обладателем ботинок и его двоюродными братьями.

Из всей многочисленной козарской родни больше всего Толик сблизился с озорными загорелыми мальчуганами Сережкой и Колькой, сыновьями дяди Никиты, и вихрастыми сыновьями младшей сестры Степана — Анны, красивой еще бабы с проседью в смоляных волосах и с выражением усталости, застывшим на лице. Теперь ее называли в округе не иначе как Сидориха — по мужу. Высокие и сильные, как молодые жеребцы, с яркими, как огонь, волосами, все сыновья в него уродились. Семеро огоньков в доме — все рыжие, проворные, как один. Целый день шум и гам от них в округе.

— Хорошо тебе, Степан, у тебя вон дочь есть, — пожаловалась однажды у колодца Анна старшему брату. — А у меня одни мужики в доме. Мне бы девочку хоть одну, помощницу.

Скучать сыновья не давали. От одного только младшенького Павлика стонала вся деревня. Долго любительницы посудачить качали головами после его проказ:

— Слыхала, Тимофеевна, Сидорихин младший-то моему козлу рога красной краской разрисовал, что еле отмыли.

— Разбойник. Нет на него хворостины, — вынесла Тимофеевна вердикт.

Средний Гриша и старший Митя были немного поспокойнее, но тоже мастера набедокурить.

Гриша давно положил глаз на обувь Толика. То-то позавидуют соседи, увидев и его не в привычных лаптях, а в франтовских штиблетах!

— Дай хоть пройтись по деревне в ботинках, — попросил он как-то.

— Бери, не жалко, — скинул Толик городскую обувь и остался босиком на усыпанной листьями траве.

Старший сын Сидора живо размотал тесемки лаптей.

— На, одень пока, — протянул их Толику. — Холодно, небось.

Толик презрительно отпрянул от лаптей и тут же застыдился своего порыва.

— Не надо, я и так подожду. Не холодно совсем, — залепетал он.

Вода уже совсем остыла в реках, так что и купаться в ней отваживались разве что самые отчаянные смельчаки…. Холодной была и земля. Толик лгал, но как сказать двоюродному брату, что стыдится привычных для них лаптей?

Гришка влез в ботинки и расплылся в довольной щербатой улыбке.

— Чуть-чуть маловаты, — пошевелил он пальцами и принялся зашнуровывать их.

Митя и Павлик с завистью смотрели на брата.

Тот залихватски тряхнул головой, заставив танцевать на солнце рыжие кудряшки.

«Ну как я вам?» — спрашивал его взгляд. Гришка приосанился и молча направился к дому Тихона. Митя и Павлик проводили его взглядом и с надеждой уставились на босого Толика.