Алексей Новиков - О душах живых и мертвых Страница 19

Виссарион Григорьевич отыскал старую журнальную книжку и снова прилег на диван. На обложке «Московского наблюдателя» выставлен 1838 год, и сама запылившаяся обложка манит зеленым цветом надежд, которым не суждено было сбыться.

Белинский перелистывает страницы и, скользя по ним глазами, совершает безрадостное путешествие в былые годы.

Вот она, злосчастная статья Михаила Бакунина, казавшаяся в свое время откровением:

«Система Гегеля венчала стремление ума к действительности:

Что действительно, то разумно; и

Что разумно, то действительно, —

вот основа философии Гегеля».

Так именно и напечатано в журнале. Две строки, представляющие формулу истины, выделены особо…

А далее следуют решительные выводы, сделанные автором статьи:

«Счастье не в призраке, не в отвлеченном сне, а в живой действительности; восставать против действительности и убивать в себе всякий источник жизни – одно и то же; примирение с действительностью, во всех отношениях и во всех сферах жизни, есть великая задача нашего времени, и Гегель и Гёте – главы этого примирения, этого возвращения из смерти в жизнь… Будем надеяться, что новое поколение сроднится, наконец, с нашею прекрасною русскою действительностью…»

Так прямо, без всяких оговорок, и сказано в статье: прекрасная русская действительность!

– О Бакунин! Бакунин!

Но как же он-то, Виссарион Белинский, стоя у руля «Московского наблюдателя», все это напечатал?

Глава вторая

И видится Виссариону Белинскому его прежняя московская комнатушка. В воздухе ходят клубы густого табачного дыма. Дым скрывает порой даже лицо собеседника, но отчетливо слышен его голос:

«Ищите истину! Истина – вот единственная и верховная цель мышления. Какова бы ни была истина, жертвуйте ей всеми своими мнениями. В ней, и только в ней, благо!»

Так говорил в те годы Михаил Бакунин, трактуя философию Гегеля.

В комнатушке было тесно и дымно. Если же гасли трубки и дым постепенно расходился, тогда явственно обозначались львиная голова, могучая шевелюра и румяные щеки пророка, и снова гремел, не зная усталости, его голос. Он метал громы и молнии в тех лжефилософов, которые философствовали только для того, чтобы оправдать свои собственные предубеждения.

«Им нет дела до истины! – Бакунин взмахивает трубкой, словно готовясь нанести лжефилософам смертельный удар. – Каждый из них хлопочет только за свою жалкую идейку».

Да, именно так начинал проповедь истины, возвещенной Гегелем, Михаил Александрович Бакунин. И, точно, был похож на пророка, презревшего все во имя истины.

Молодой артиллерийский офицер не задумываясь подал в отставку, чтобы служить людям. Когда он явился в родительский дом, а родители оказались равнодушны к философии, он покинул родовое имение и уехал в Москву.

Москва жила привычной жизнью. Звонили сорок сороков московских церквей. В гостиных шли бесконечные, по-московски бестолковые разговоры: о благолепии митрополичьей службы и непокорстве мужиков, о театральных новинках и ценах на хлеб, о «Дамском журнале» и вечной идее прекрасного…

А в жалкой студенческой каморке, приютившейся черт знает в какой трущобе, пили спитой чай, курили трубки и вели споры о философии. Все это были питомцы Московского университета, которые, брезгливо отвернувшись от жестокой российской неправды, страстно искали пути к будущему. Труден и неясен был этот путь. Не ведая столбовой дороги, молодые философы сбивались на окольные тропы. Удалясь от жизни, попадали в плен бесплодных теорий.

Николай Станкевич был одним из этих искателей. Глядя на него, можно было подумать, что живет и здравствует Владимир Ленский. Та же мечтательная душа, те же поэтические кудри до плеч. Но недаром прошли годы. Владимир Ленский пел «нечто и туманну даль», Николай Станкевич, сведя знакомство с Кантом, Фихте, Шеллингом, первый выписал в Москву сочинения Гегеля. Казалось, царство истины открылось. Увы! Гегель со всеми своими будто бы непогрешимыми формулами уводил в ту же «туманну даль» идеализма. Никто, впрочем, этого не видел. Молодые мечтатели не боялись сладостных плутаний в бесконечном. Когда за Гегеля сел Михаил Бакунин, результат превзошел все ожидания. Он стал пророком гегелианства.

Случалось, Виссарион Белинский был единственным его слушателем. Что из того? Для истины один избранный дороже многих званых…

– Но как же ее, истину, обрести? – едва сдерживая нетерпение, спрашивал Виссарион Белинский.

Больной, измученный неудачами, он только что вернулся из путешествия на кавказские Минеральные Воды.

Бакунин поглядывал чуть-чуть свысока на приятеля, пребывающего во тьме.

– Запомни! Виссарион! Кто хочет знать истину, тот не успокоится ни на каких положительных выводах, но будет неутомимо продолжать поиски: нет ли в исследуемом предмете качеств прямо противоположных? И учит Гегель: истина является не иначе, как следствием борьбы противоположных мнений. Гегель назвал это могучее оружие познания диалектическим методом.

– Важная вещь! – в раздумье откликался Белинский.

Он вовсе не был таким новичком в философии, чтобы не оценить по достоинству новый метод. Еще никто не замечал пропасти, которая лежала между принципами Гегеля и робкими, несостоятельными его выводами. Выставив диалектический метод, Гегель, казалось, звал на суд все существующее в мире и все отжившее обрекал разрушению. Увы! Философ оставлял в запутанности именно те общественные вопросы, которые больше всего тревожили мыслящих людей.

Но не о том говорил в Москве Михаил Бакунин.

– Только философия, вооруженная диалектическим методом, – Бакунин поднял глаза к потолку, за которым видел надзвездный мир, – обязуется и может объяснить действительность.

Знаменательное слово было произнесено.

– Ты говоришь, действительность?! – Белинский насторожился. О если бы вырваться на широкий простор этой действительности! Если бы познать законы, по которым строится история человеческого общества! Если бы увидеть путь к будущему, в котором откроется новая, счастливая для людей жизнь! Если бы покончить с бесконечными и бесплодными спорами о сущности божественного начала, о блаженстве и черт знает о чем еще! А ведь именно обо всем этом без конца спорили на сходках у Николая Станкевича.

Беседы с Михаилом Бакуниным, которые и раньше затягивались до ночи, теперь стали кончаться только к утру.

– До сих пор философия и отвлеченность были тождественны. Не так ли, Виссарион!

– Именно так! К дьяволу абстракцию и всех суесловов ее!

Диалектика Гегеля, казалось, рушила все ложные понятия. Нет и не может быть отвлеченной истины. Истина всегда конкретна. Нет отвлеченных понятий добра и зла. Все зависит от исторических обстоятельств, от условий места и времени.

Все это покоряло новизной и смелостью. Зашатались и рухнули все привычные представления. Интерес к философским импровизациям Бакунина возрастал с каждым днем.

– В Москве я ныне авторитет! – гордо объявил он.

В Москве! А Москва даже не подозревала о том, что происходит в убогой комнате исключенного из университета студента Виссариона Белинского. Самое имя его было забыто, хотя и нашумел в свое время этот студент своими статьями.

Собственно, счет к нему надо бы начинать с драмы «Дмитрий Калинин», которую он написал еще до изгнания из университета. Еще там дерзнул он обличить общество и государство крепостников. И как обличить! По счастью, с этой огнедышащей рукописью могли познакомиться только немногие из благонамеренных людей: это и были цензоры, пришедшие в ужас. А автор драмы, исключенный из университета, вскоре начал журнальную деятельность статьей «Литературные мечтания». Вероятно, это были единственные мечты молодого человека, выстраданные в любви к отчизне и русской словесности, в непримиримой ненависти к ложным богам. Он и нанес ложным литературным авторитетам такие удары, что зашатались они и в Москве и в Петербурге. Голос его стал отчетливо слышен в русской журналистике. О том свидетельствовало внимание читателей к статьям, печатавшимся в «Молве» и в «Телескопе». Когда же разразилась катастрофа и «Телескоп» был закрыт по высочайшему повелению, Белинский остался без журнала, без перспектив, без заработка.

Михаил Бакунин то расходился с родителями, то уезжал к ним в тверское имение Прямухино, то опять ссорился с ними и возвращался в Москву. Он поселился у Белинского. Белинский жил без надежд и без денег. У Бакунина тоже не осталось ни копейки, после того как он заказал в типографии изящные карточки на французском языке: «Учитель математики М. Бакунин». Он собирался заняться еще переводами.

Никто не мог бы столь красноречиво рассказать о верных заработках, которые сулят ему задуманные дела. Но когда и выпадал какой-нибудь урок, Михаил Александрович, упоенный будущим, забывал вовремя на него явиться. До переводов дело и вовсе не дошло. Зато в сутках оставалось не менее двадцати четырех часов для философии.