Александр Трапезников - Царские врата Страница 19

— С ней всё в порядке, — ответил он мне как-то чересчур резко. — Не понимаю, чего ты так тревожишься? Девушка она не глупая, сильная. Конечно, ей не сладко в этой среде, но она, по-моему, справится. Сидит допоздна на кухне и книжки читает.

— А что читает-то? — спросил я. Он усмехнулся.

— Теодора Драйзера, «Сестру Керри». Лучше, чем какую-нибудь Дашкову. Я ей кое-какую литературу подобрал, Андрея Кураева там, хотя он темная фигурка, она обещала поглядеть. Мы с ней несколько раз на кухне разговаривали, чаи гоняли, но она, вообще-то, человек скрытный. Не сразу до души достучишься.

И тут же перевел разговор на Петра Григорьевича Иерусалимского, к которому надо в ближайшее время непременно заехать. Дался им всем этот Иерусалимский! Заболотный о нем тоже все время толкует, как о каком-то мифическом персонаже, и они всё собираются, но не едут. Что-то постоянно мешает. Будто Иерусалимский — панацея от всех бед. Ничего, когда-нибудь доедут, а я погляжу, что это за человек.

В последний из этих дней я отстал от Павла, чтобы навестить в больнице своего отца. Это — самое тяжелое в моей жизни. Он находится в больнице полтора года, и положение всё хуже и хуже. Женя к нему сейчас уже не ездит, потому что он перестал ее узнавать, даже пугается, а я бываю каждую неделю. У нас с ним еще существует какой-то слабый контакт, почти затухающий. Он всё больше и больше теряет рассудок. Это страшно, смотреть на него и ощущать себя рядом с ним невыносимо. Особенно, если ты знал его полным сил, здоровья, энергии, улыбающимся, умным, любящим жизнь.

Что случилось, почему его мозг поразила эта «болезнь Альцгеймера»? Не знаю, врачи сами мало что понимают. Может быть, последствия какой-то застарелой травмы, ушиб головы, ведь он служил в десантных войсках и вообще человек военный, выполнял спецзадания в некоторых «горячих точках» планеты, кажется, в Египте и Алжире. Точно не знаю, отец об этом распространяться не любил. Был в самом начале военных действий и в Афганистане, когда туда входили наши дивизии. Сейчас-то ему почти семьдесят, не молодость и зрелые годы у него были бурными. Иначе быть не могло, он воин по своей природе. Настоящий, знающий толк в этом деле. По званию отец полковник, имеет кучу орденов и медалей, и даже награждая именным оружием — пистолетом «ТТ». Этот пистолет я позже спрятал в надёжном месте, но о нем — после.

Моя мать была моложе его на двадцать лет, когда она покончила с собой, ему было почти пятьдесят четыре. Вот тут-то, наверное, и нужно искать причину его заболевания. Но проявилось оно не сразу. Конечно, он резко сдал, вышел в отставку, долго не мог или не хотел никуда устраиваться на работу. Потом все же стал преподавать на военной кафедре в каком-то институте. И жизнь стала кое-как налаживаться. Появились даже новые интересы — стал мастерить из дерева африканские маски. Очень здорово получалось, просто какой-то талант открылся, даже специалисты хвалили. Этими масками у нас и сейчас вся квартира забита. Заболотный все время предлагает продать их за очень хорошую цену, но мы с сестрой наотрез отказываемся.

Я — поздний ребенок, и всё стремительное старение отца происходило на моих глазах. Но всё равно помню его большей частью веселым и неунывающим. А потом… Года, три назад почувствовалось неладное. Он стал рассеянным, забывал какие-то названия, факты, имена прежних друзей. Порою долго сидел перед телевизором, а спросишь его о программе — пожмет плечами и не сразу ответит, о чем собственно там идет речь? Прочтет книгу и тут же забудет — что в ней было. Почему-то стал ругать свою службу в армии и вообще всю советскую власть, видно, наслушался модных тогда демократов. Иногда становился обидчив, жаловался, что его в чем-то кто-то обделил. Очень часто повторялся, мог рассказывать одну и ту же историю по сто раз. Или задавать один и тот же вопрос с маленькими интервалами: ты сегодня уже обедал? И так раз по двадцать. В общем, уже было ясно, что в нем идет какой-то разрушительный процесс.

Дальше — больше. Стал забывать домашний адрес. Мы боялись отпускать его одного на улицу, потому что он мог уйти и не вернуться. Несколько раз его приводили домой соседи. Изменился аппетит, постоянно не хватало пищи, а в чай клал по десять ложек сахара. Уже тогда Женю называл разными именами, она плакала, но он не обращал на это внимания. Мы, конечно, водили его к докторам, но те лишь беспомощно разводили руками: процесс необратим. Ничем тут помочь нельзя, надо класть в больницу, а то хуже будет. Но мы тянули из последних сил, думали, что дома, в семье, ему все же будет спокойнее. И питали надежду, что всё еще поправится. Вернется на круги своя. И отец опять станет прежним. Надеялись на чудо. Напрасно, чуда не произошло.

Отец становился совершенно неуправляемым, а порою даже агрессивным. Он зачем-то перерезал все провода в квартире — у холодильника, телефона, телевизора. Изрезал ножищами фотографии. Женины картины. Выбросил в окно свои ордена и медали (мы их потом так и не нашли). Вышвырнул за дверь на лестничную клетку много чего, чуть ли не половину мебели — откуда только такая сила бралась? Вот тогда-то я и припрятал в своей комнате за дырой в плинтусе его наградной «ТТ». И тогда стало ясно, что ему требуется стационарное лечение. Врач потом сказал нам, что если бы мы еще немного промедлили, то вполне возможно, что в одно утро могли бы и не проснуться. Или сгорели бы заживо, или еще что. Вариантов много. Нет ничего хуже безумия. Отец был помещен в психоневрологическую больницу на Каширке.

Сейчас я стоял перед железными воротами в это мрачное «учреждение» и знал, что отец отсюда, скорее всего, никогда не выйдет. И тут мне припомнилось предложение Бориса Львовича, которое он сделал сестре накануне приезда Павла, пять дней назад. Не только выйти за него замуж, но и насчет нас, меня и отца. Сорбонна — черт с ней! Но вот если бы отца поместить в хорошую клинику… Почему бы даже не в Швейцарии, денег у Бориса Львовича хватит. Ради отца Женя могла бы и согласиться. Я никак не мог понять, отчего она так упорно ненавидит своего бывшего мужа? Здесь было сокрыто нечто такое, что могла разъяснить лишь сама сестра. Но она молчала, а у Бориса Львовича я даже не пытался спрашивать.

Он бы все равно не ответил.

Я прошел мимо охранника и очутился за каменными стенами на территории больницы. Мне надо было идти к дальнему отделению, отец был переведен сюда полгода назад из более легкого, где хоть разрешалось выходить на прогулку под наблюдением медсестер. Теперь же он вообще сидел взаперти, как в тюрьме, В руке у меня была сумка с продуктами — яблоки, печенье, помидоры, Тут всегда хочется есть, а какое другое занятие можно придумать? В его отделении не было ни газет, ни книг, ни телевизора, только радио орало на все палаты, как сумасшедшее. Но больные, очевидно, его не воспринимали. Просто шум. Я позвонил в дверь, мне открыли.

И через некоторое время я увидел отца. Он был не в своей палате, а в коридоре, среди других бесцельно бродящих из конца в конец людей. На всех — серые штаны и куртки, поношенные, разных размеров, тапочки, глаза — у кого пустые, у кого настороженно-пугливые, бесцветные лица. Кто шагал быстро, словно торопясь куда-то, кто медленно, еле-еле. И у каждого за спиной была своя судьба, целая жизнь; работа, должности, жены, дети, много чего, и светлого, и грустного, но это была жизнь, чувства, разум, а не хождение по коридору, не облупившаяся краска на стенах, не сваливающиеся с ног чужие тапочки, как подведенный итог. Где их любовь, куда бежало счастье? За что Бог наказывает человека, лишая его разума?

Это не возвращение в детство, это стирание личности, твоей сути, души. Какие же у человека должны быть грехи, чтобы так страдать при жизни? Впрочем, есть ли тут страдание? Ведь ты уже никто, ты — нечто.

Я подошел к отцу, встал перед ним, загораживая путь. Сначала он пытался обойти меня, потом остановился, Меня еще прежде предупреждал врач, чтобы я «входил в его память постепенно», он должен сам стараться узнать меня. Нельзя торопить, набрасываться с расспросами, будет только хуже. Вот и теперь он стоял передо мной и как-то тревожно смотрел, словно ощупывая мое лицо. Потом в глазах его что-то мелькнуло, какая-то искорка, он улыбнулся. Я взял его за руку.

— Коля? — спросил он. — Ты как здесь?

— Вот… пришел… — отозвался, я. Что было еще сказать? Отец тотчас заговорил быстро и почти бессвязно:

— А как я тут оказался, ты не знаешь? Мы должны были с мамой поехать в дом отдыха, как она? Ты у нее был? Она здесь? Мне надо позвонить одному человеку, а тут что-то нигде телефона нет. Ты плохо выглядишь. Не болен?

— Нет, папа, нет, — сказал я. — Со мной все в порядке, пойдем, Я повел его к столикам у окон. Там уже сидело несколько человек, к ним тоже пришли посетители. Здоровых от больных можно было отличить не только по одежде — одень всех одинаково и все равно все станет ясно. Выражение глаз другое, С одной молодой женщиной мы обменялись взглядами. Наверное, дочь того седого человека, похожего на профессора в очках. Может быть, и был когда-то профессором. Теперь он жадно ел персик и что-то взахлеб рассказывал. Я достал свои продукты, стал угощать отца. Он тоже накинулся на них, будто давно не ел.