Алексей Бакулин - Скрытые долины Страница 19

Вряд ли Ньюкантри потащил Таньку ко мне домой. Скорее уж наоборот, — они направились в Васину квартиру. Хотя, там у неё свекровь и ещё какие-то родственники… Значит, возможно, кружат голубки по ночному старому городу, и кто отыщет их в этой путанице улиц?.. Или всё ещё сидят в редакции, в укромном, тёмном уголке? Или их приютил кто-то из сотрудников «Луды», почтя за честь послужить Солнцеликому?

Иногда я пытался взять себя в руки и оценить положение трезво, но эти попытки заканчивались полным провалом: не смог я сочинить ничего кроме кисленькой, сопливой жалости к самому себе. Как же так, как это вышло, почему, за что мне такое? Несколько лет я почти не думал о Татьяне, — я приучил себя не думать о ней, и кто может знать, чего это мне стоило?.. Почему же именно теперь?.. — всё так славно начиналось, — и я глазом моргнуть не успел, — всё так мерзко заканчивается!.. Я убью этого гада, я просто-напросто его убью…

Едва я мысленно произнёс «убью», как ледяной огонь в моей груди взметнулся с новой силой. «Правильно, — сказал я сам себе, похохатывая радостно. — Именно убью. И я даже знаю, как это сделать!.. Знаю, знаю… Всё очень просто… Очень, очень просто…» По-детски радуясь простоте и изяществу решения, я зашёл в свой подъезд и поскакал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

В квартире никого не было. Не снимая ботинок, я по ковру двинулся к телефону, нашарил записную книжку, набрал номер.

— Слушаю вас, Сергей Владимирович, — сказал знакомый голос, впрочем, на этот раз он звучал значительно мягче, хотя по-прежнему очень внушительно:

— Я слушаю вас. Говорите, не бойтесь. Что вы хотели нам сообщить?

Я вдруг понял, что стою на краю пропасти. И очень хорошо! Пора, наконец, решиться на необратимый поступок, пора набраться мужества для полновесных дел и судьбоносных решений: край пропасти, значит, край пропасти, — и я сделал шаг вперёд:

— Новосёлов здесь. Приехал в Стрельцов. Я его поселил у себя.

Некоторое время трубка молчала. Потом заговорила, — даже несколько грустно:

— Это действительно так?.. Вы нас не обманываете?

— А смысл какой? Олег сейчас находится в Стрельцове. В эту минуту он гуляет на юбилее у моего знакомого.

— Вот, значит, как… Поразительно… Но хорошо, что вы сами позвонили… Мы бы всё равно узнали рано или поздно, а в таком случае пострадал бы не только Новосёлов. И всё же я поражён! Неужели в Стрельцове! да ещё веселится у всех на виду! Что ж, благодарю вас, Сергей Владимирович. У меня к вам ещё одна просьба…

— Какая?..

— Мы будем в вашем городе через четыре дня…

— Что-что?.. Когда? А пораньше?..

— Не перебивайте! Вы, я вижу, слегка взволнованы, — но попытайтесь войти в наше положение. Мы сможем явиться в Стрельцов только через четыре дня, не раньше.

— Четыре дня?! Да они за это время!.. Да я за четыре дня с ума…

— Будьте любезны, — строго прервал меня собеседник, — сделайте так, чтобы в четверг вечером Новосёлов сидел дома. То есть, разумеется, в вашей квартире. Сами вы можете уйти. Я бы даже настаивал на этом: уйдите. Пусть он останется один на целый вечер. Вернитесь под утро: нас уже не найдёте… и вашего гостя тоже. Не беспокойтесь, всё будет чисто, — я бы сказал, стерильно: у нас есть некоторый опыт в подобных делах… Я предполагаю, Сергей Владимирович, что вас сейчас мучает совесть. Ну, может быть не сейчас, но потом непременно начнёт… Так вы примите к сведению, что мучения эти совершенно излишни, неуместны в вашем случае… Поверьте мне. Вы ведь допускаете, что правда может быть на нашей стороне?

— Допускаю. Очень даже.

— И это правильно. В данном… э-э… конфликте мы — пострадавшая сторона. Мы правы, а не Новосёлов. Он заслуживает сурового наказания: по справедливости, по правде, по чести, — как угодно. И чтобы вас успокоить наверняка… Помните, как четыре года назад вы пытались стать редактором «Петроградского обозрения»? Помните, конечно? И, наверное, недоумеваете, почему всё сорвалось, — казалось бы, не с чего… А это постарался Олег Васильевич…

Ещё секунду назад я был готов приписать Ньюкантри все грехи мира, обвинить его во всех моих бедах — минувших и будущих, — но эти слова оглоушили меня почти до обморока: вы не представляете, до какой степени мне было важно редакторство в «Петроградском обозрении», и каким ударом явилось для меня известие о моём провале. Я тогда переживал почти так же, как после развода с Танькой. Почти так же. Хотя, конечно, не так. Но теперь в эту старую рану вновь всадили пулю, и я взвился:

— Что вы несёте?! Откуда вам это известно?! Да быть не может!.. И зачем ему… Ему-то какое дело?! И вы не можете этого знать!

— Ну почему же не можем? Мы всерьёз заинтересованы в том, чтобы найти Новосёлова, и мы внимательно изучаем всё его окружение. Тем более, что история с «Петроградским обозрением» — её подоплёка! — известна многим. Кроме вас. Спросите потом у ваших друзей, как всё было на самом деле. И до свидания. Не забудьте про вечер четверга.

Я повесил трубку, и она брякнулась на рычаги, как нож гильотины на чью-то шею. На чью-то короткую, жирную шейку, не слишком хорошо вымытую, прикрытую рыжими сальными патлами.

И в ту же секунду хмель гнева начал выветриваться из моего сердца, уступая место гнусному, томительному ощущению совершённой ошибки. Это ещё не совесть заговорила: совесть выступает горячо и гневно, а тот голосок — дребезжащий и злорадный — нудил на одной ноте: «Не то сделал, не то, не то… Дурак, дурак… Купился, попался, сглупил, поспешил, насмешил…»

— Нет уж! — сказал я вслух. — Что сделал, то сделал. Я не жалею ни о чём. Я не прощаю. Я не прощаю.

Моё тело жаждало метаний из комнаты в комнату, биения головой о стены, вырывания волос, но я отвёл его в спальню, уложил на диван и приказал ему уснуть, — что оно и выполнило, и спало, наверное, часа четыре, а в шесть утра проснулось.

Сон оказался целительным. Я оторвал голову от подушки, вспомнил вчерашнее и сказал себе: «Всё сделано правильно. Пойду-ка, погуляю с утра пораньше».

Я пошёл к парому, который с незапамятных времён перевозил через Луду дачников, рыбаков, грибников. Если наши стрельцы хотели выбраться на природу, то бишь, на дикий лесистый-холмистый берег, то предпочитали не садиться в душный, дребезжащий автобус, а не спеша, вдыхая речной воздух, озирая родные красоты, скользить на тихом моторном пароме по атласной лудской глади. На паром шли все, — даже те, кто жил в дальних районах, — такова была стрельцовская традиция.

Давненько я не катался на нашем пароме, — не со школьных ли годов? Заплатил за билет, встал у перил, — так славно! Забурлила вода, запахло бензином, но мощное дыхание реки перебило бензиновый перегар. В детстве эти поездки казались нам настоящим приключением, — если, конечно, взрослых не было рядом. Солнце вставало за Екатеринкой, и белый монастырь был сейчас чёрен, словно мокрый асфальт, — из-за его чёрной громады понемногу растекалось нежное, перламутровое утреннее сияние.

Впрочем, громадой монастырь казался, если не оглядываться назад: противоположный берег, вздыбленный обрывистыми Волковыми горками, был куда внушительнее, выше, и, в сущности, величественнее монастыря. В прежние времена так не казалось: прежде, руины Екатеринки ни в чём не уступали этим диким холмам, — более того — они были родственны Горкам, единосущны с ними… Я, наверное, пристрастен: впечатления детства не любят, чтобы их тревожили. Так или иначе, а сейчас мне нравилось медлительно скользить через Луду, дышать осенним речным холодом и не думать о том, что час назад я убил Новосёлова. Что тут говорить? — конечно, убил: из телефонной трубки так же верно, как из пистолета. Я прислушивался к своим новым ощущениям, пытаясь понять, мучит меня совесть или нет, но понять ничего не мог: сейчас сердце было полно лишь тупым, усталым возбуждением, словно после двух кружек кофе, а голова отказывалась додумывать неприятные мысли до конца. Убил и убил, и всё тут. В сущности, он ещё жив. Наверное, можно всё поправить. В самом деле, можно? В самом деле, нужно? Разве я ребёнок, разве я не сознательно совершил своё дело? Нет, я всё сделал добровольно, я давно хотел сделать что-то подобное, — надо признаться в этом и… гм… уважать свой выбор. Надо совершенно твёрдо сказать себе: да, я убил этого человека, этого нехорошего человека. Надо повторить сказанное вчера ночью: «Я не жалею ни о чём».

Всё-таки захватили меня чёрные мысли, и я не заметил, как паром причалил к берегу. Все уже вышли, когда я спохватился и заспешил вслед за попутчиками. Народ разошёлся кто куда, — кто на автобусную остановку, кто полез по крутой деревянной лестнице на вершину Горки, — в лес, за груздями; а я не знал, куда мне податься. Можно было вернуться в город, но всё моё существо противилось этому решению. Я взглянул на высокий глинистый обрыв: классе в пятом с этого обрыва сорвался мой одноклассник… Нет, не одноклассник, — он учился в параллельном, но нас всё равно повели на его похороны. М-да, воспоминание… Он с друзьями пытался залезть на вершину прямо по глинистому склону, в стороне от лестницы; друзьями повезло, ему нет, — хотя долез почти до самой вершины, а это метров… сколько?.. Никогда не могу определить на глаз такие вещи. Ну, наверное, метров сто, — не меньше. Как у них духу-то хватило карабкаться на такой Эверест? Вот я сейчас тоже попробую.