Исаак Гольдберг - День разгорается Страница 19

— Это, товарищ, из коммунального фонда. Разделение по едокам всех индивидуальных передач. Кушайте на здоровье! Тут не мало вкусных вещей!

Павел отказался от вкусных вещей. У него кружилась голова, он чувствовал большую слабость, плечо у него болело все сильней и сильней. Прикурнувши на отведенном ему месте, он прикрыл глаза и тихо застонал.

Скудельский подошел к нему, взял руку, пощупал пульс, нахмурился.

— Надо бы в больницу... — сказал он, ни к кому не обращаясь. Со всех углов камеры поднялись люди, потянулись поближе к Павлу. Староста подошел к двери и крикнул в волчок:

— Надзиратель!

Надзиратель появился сразу. Он был где-то совсем близко, может быть дежурил и подслушивал возле дверей.

— Вызовите смотрителя! — почти приказал Антонов. — Да живее!

— Вы зачем? — поднял голову Скудельский.

— А вот поговорим... — многозначительно и односложно ответил староста.

В камере насторожились.

— Если отправлять в здешнюю, тюремную больницу, то без хорошего ухода этого добиваться не следует... — предупредил Скудельский. — Самое лучшее, чтобы кто-нибудь из нас занялся этим...

— А вот выясним! — повторил Антонов и снова подошел к волчку. У волчка он нетерпеливо крикнул:

— Вызвали смотрителя?

По ту сторону двери глухо и недовольно отозвалось:

— Вызвали...

Пришел не смотритель, а его помощник. Связка ключей долго позванивала в руках у надзирателя и долго лязгал большой ключ в замке, пока дверь открылась. Она распахнулась настежь, и в камеру вошли и помощник, и надзиратели, и конвойный солдат. Помощник выпятил грудь и строго оглядел камеру.

— По какому случаю вызывали?

Антонов подошел к нему вплотную и посмотрел на него сверху вниз: помощник был низенький, хилый, а староста возвышался над ним великаном, добродушным и насмешливым.

— В каком состоянии у вас больница?

— То-есть, как это? — забеспокоился помощник.

— Очень просто: можно ли там поместить больного или вы там морите народ?

— Больница обыкновенная. Тюремная... А народ мы там не морим... В чем дело?

— Видите ли, — вмешался Скудельский, — у нас тут больной товарищ. Ему нужна хорошая больничная обстановка. Я врач. И как врач настаиваю, чтобы нашего товарища поместили в больницу. А вместе с ним кого-нибудь из нас, в качестве брата милосердия...

— И кроме того, — добавил Антонов, — чтобы лечил его там в вашей больнице наш врач — товарищ Скудельский...

У помощника смотрителя забегали глаза.

— На счет больницы без высшего начальства не могу... И, кроме того, должен освидетельствовать сперва тюремный врач... Есть ли надобность или нет...

— Давайте сюда ваше высшее начальство! — глумливо потребовал Антонов. — Давайте прокурора, тюремного инспектора!

— Я сообщу... — уклончиво пообещал помощник. — А врача я покуда пошлю.

Помощник повернулся и вышел. Дверь загремела, связка ключей коротко прозвенела. В коридоре затихли шаги.

Пал Палыч вышел из своего угла, поправил очки и поглядел на Антонова поверх стекол.

— Видите ли, — неприветливо сказал он, — по-моему, вы не совсем правильную линию ведете... Нельзя же так сразу... требовать!

— А как же по-вашему? — настороженно спросил староста.

С нар стали сползать некоторые из товарищей. Вышел на средину камеры, поближе к разговаривающим, и Чепурной.

— А как же, — повторил Антонов, — кланяться им, что ли?

Чепурной укоризненно покачал головой:

— Ай-яй-яй! Вот сразу же и требовать! Ведь у тюремной администрации имеются инструкции, правила...

В камере раздался дружный смех.

— Правила!.. Мы их по шапке, правила-то!

— Вместе с инструкциями!

Чепурной неодобрительно оглянулся и развел руками.

— Поверьте мне, я знаю законы...

— Какие законы? О чем вы говорите?.. — посыпалось со всех сторон.

— Я говорю о существующих законах... Тюремная администрация, разумеется, не пойдет против них, и наши настояния будут бесполезны.

Кто-то иронически свистнул. Чепурной побагровел и сердито обернулся на свист:

— Мне кажется, можно было бы без мальчишества!.. Здесь уже и так много легкомыслия проявлено! Утром с передачей, проделали прямо издевательство. Что это за смысл — делить каждую коробку сардин, каждый фунт сыра на микроскопические доли? Я полагаю, что это проделано нашим старостой из простого и ненужного озорства!.. А теперь дело серьезнее. Вы своими необдуманными и поспешными действиями подводите всех сидящих!

Пал Палыч одобрительно кивнул головой.

— Совершенно верно!

— Чего верно?! — возмущенно крикнул молодой голос, и на средину камеры выскочил высокий курчавый студент, запевавший у железнодорожного собрания после погрома. — Вы, товарищи, напрасно представляете себе дело так, что мы, мол, будем сидеть здесь паиньками и дожидаться каких-то милостей!.. Мы боремся! Понимаете — боремся. И на свободе и здесь!..

— Вы своими действиями осложняете борьбу! — сердито возразил студенту Скудельский. — Надо действовать осмотрительно и с учетом своих сил... А то дошли даже до того, что баррикады строили, а для чего? Зачем?..

В камере стало шумно. В спор ввязались уже многие. Вокруг спорящие сгрудилось почти все население камеры. К волчку по ту сторону двери прильнул подсматривающий глаз.

— А вы вашей политикой постепенности и осторожности тормозите дело борьбы!.. — наскакивал на Вячеслава Францевича студент.

Отталкивая студента в сторону, среди спорщиков вырос Лебедев, тот, что председательствовал на митинге в железнодорожном собрании.

— Постой, обожди! — деловито вмешался он. — О чем спор? Разве мы можем договориться? Мы, рабочие, за революцию, а они (он протянул руку и указал на Чепурного, на Пал Палыча, на Скудельского) они за конституцию...

— За куцую! — смеясь, подсказал кто-то.

— За куцую, действительно... У нас методы: борьба! А у них — разговорчики!

Вячеслав Францевич побагровел:

— Я революцию начал делать, когда многие из вас еще пешком под стол ходили!..

— Ого!.. это не аргумент!

— Старо! Найдите, что-нибудь поновее!

У двери послышался топот. Снова зазвенели ключи. Все насторожились. Спор погас.

Павел тихо стонал.

В городе наступило мертвое спокойствие. Но забастовка не прекращалась. Поезда не ходили. Почта и телеграф не действовали. Магазины торговали с перебоями. А на заборах не переставали появляться свежие прокламации.

Кроме прокламаций, на заборах белели новые приказы и обязательные постановления начальства. Приказы и обязательные постановления были грозные и суровые.

Генерал-губернатор снова грозил:

«Признаю необходимым вновь предупредить население, чтобы оно воздержалось от прогулок по улицам города, так как в случае вынужденной необходимости действовать оружием многие могут пострадать без всякой вины...»

Население воздерживалось от прогулок. Улицы были безлюдны, и по ним устрашающе ходили патрули.

Начальство могло бы быть спокойным: казалось, все улеглось, все утихомирилось. Но ни губернатор, ни полицеймейстер, ни жандармы не были спокойны.

Город был попрежнему отрезан от остального мира, попрежнему стыли на путях и в тупиках потушенные паровозы и забиты были до-отказу стрелки неразгруженными составами и порожняком. И кроме всего — не все подозрительные и опасные люди были арестованы. Где-то, ловко и умно скрываясь, действовали партийные организации, где-то, законспирировавшись, продолжал давать свои распоряжения стачечный комитет. Подпольные типографии выпускали нелегальную литературу, и литература эта была дерзкой, боевой и неугомонной.

В эти дни Матвей и Елена работали не покладая рук. Елена осунулась, побледнела, но серые ее глаза излучали горячую радость: она чувствовала, что делает настоящее дело, что приносит прямую и ощутимую пользу. Порою Матвей, оторвавшись от работы, чтоб на-спех выкурить папироску, вглядывался в девушку пристальнее и внимательнее обыкновенного, что-то отмечал в ней для себя и тихо улыбался. Порою он с суровой ласковостью кидал ей несколько простых слов, от которых лицо ее освещалось неожиданным румянцем, а губы вздрагивали, как у обласканного ребенка.

Утром, в день погрома у железнодорожного собрания, в их квартиру заявился неожиданный гость. Не постучавшись, широко и властно раскрыв дверь, их порог перешагнул пристав. Он торопился, но глаза его быстро обежали всю обстановку передней комнаты, прощупали Матвея, пившего чай, и Елену, которая перетирала посуду. Матвей чуть вздрогнул, увидев пристава, но ничем не выдал своего волнения и почтительно вскочил на ноги.

— Чаевничаешь? — бесцеремонно спросил пристав. — Поздновато... А ты бы поторопился.

— Я, вашблагородие, недужный... — с виноватой улыбкой объяснил Матвей. — У меня катар в кишках сидит... Лечусь...