Очерки истории Франции XX–XXI веков. Статьи Н. Н. Наумовой и ее учеников - Коллектив авторов Страница 19

торговцев, ни булочников … Отъезды влекли за собой новые отъезды; движение стало неудержимо заразительным»[254]. В этой беспрецедентной внутренней миграции участвовало от 1/4 до 1/5 французского населения. Смятение «этих жалких толп, этих разъединенных семей», смерти, мародерство, голод оставили неизгладимый след в коллективной памяти, такой же глубокий, как военное поражение французских армий. Эти две, параллельно разыгравшиеся драмы, по своей сути – настоящие трагедии, «устранили традиционное различие между передовым краем и тылом, гражданскими и военными, оказались определяющими [для жизни Франции – Н.Н.] факторами»[255]. Неспособность государственной власти справиться с военным и социальным кризисом, тяжелейшие страдания безвинных людей, всеобщее ощущение подавленности и быстрого развала страны – этот «разрыв текстуры социальной ткани французского общества»[256]– требовали у политического класса ответа на непростой вопрос: не пора ли на любых условиях остановить сражение? Положительно ответил на него последний глава правительства Третьей республики маршал Петэн, избранный председателем Совета министров 16 июня 1940 г. и призвавший немедленно – «во имя нации» – прекратить войну. И в качестве главного морального оправдания подобного решения он использовал «исход», мучения французов в возникшем и непрекращающемся хаосе. Именно поэтому и приход к власти Петэна, и его переговоры о перемирии с нацистским руководством, и его первые правительственные шаги, очевидно недемократического характера, в первую очередь «несовместимая с законами 1875 г. конституционная реформа, устанавливающая в пользу Маршала абсолютную диктатуру»[257], нашли поддержку у значительной части как французской политической элиты, так и простых обывателей, которые, по известному выражению военного историка Ж.-Л. Кремье-Брийяка, переживали «почти биологическую необходимость в восстановлении и выходе из создавшейся ситуации»[258]. «Кажется, – отмечает Ж.-П. Азема, – что внушительное большинство французов почувствовало облегчение, увидев в Филиппе Петэне вершителя судеб Франции, побежденной и оккупированной». Он представлялся им одновременно защитником от жестокого победителя и человеком, способным разрешить «очень серьезный кризис национальной идентичности, в который погрузились глубоко униженные французы»[259].

* * *

«Беспрецедентный травматизм, испытанный французской нацией, оставил раны и глубокие шрамы в коллективной памяти и в последующей истории [Франции – Н.Н.]», – справедливо утверждает в статье «Травма 1940 г.» американский историк С. Хоффман[260]. Этот феномен ставит перед исследователями несколько вопросов. Первый заключается в том, можно ли считать травматизм от военного поражения и «исхода», так называемый «травматизм разгрома», только эпизодом, пусть и самым глубоким и тяжело воспринимаемым в «целой серии травматизмов», переживаемых Францией в 30–40-е гг., например, от экономического кризиса, «мюнхенского сговора», от «размежевания общества на вишистов-коллаборационистов и аттантистов – сопротивленцев», от условий Освобождения страны в 1944 г., которые Хоффман называет «практически гражданской войной?» Американский ученый полагает, что в истории Франции с этой точки зрения выделяется компактный «временной блок со всеми его конвульсиями» – 1934–1946 гг., а в нем особое, очень важное место занимают события эпохи военного поражения, повлиявшие на коллективную память своим драматическим исходом[261].

Другой вопрос касается причин довольно «скромного» интереса французских историков к сюжету «разгрома 1940 г.». Действительно, первые 50 лет после поражения Франции его история изучалась главным образом по воспоминаниям и свидетельствам очевидцев – Ш. де Голля[262], М. Блока[263]и Л. Блюма[264]. Только в 1990 г. появился первый обобщающий двухтомный труд известного историка, участника движения Сопротивления Ж.-Л. Кремье – Брийяка «Французы 1940-го года», в котором на основе многочисленных документов излагались интересные факты и выводы по истории Франции, связанной с ее военным крахом и последующей за ним сменой политического курса. К этому моменту уже существовала обширная историография политической истории «поздней» Третьей республики, правительства Виши и движения Сопротивления, но не военного поражения 1940 г.

Объяснение этому несоответствию дает анализ восприятия французами событий тех лет. Изучение их коллективной памяти позволило С. Хоффману выделить две ее главные характеристики: чувство сопричастности к очень серьезной катастрофе, вторжения в обыденную жизнь людей «чего-то почти астрального по скорости и необычности происходящего»; а также чувство унижения и стыда за пережитое[265]. Об этом же рассуждает в своей книге «Последний век. 1918–2002» ведущий французский историк Р. Ремон. Исследователи Ж.-П. Азема, М. Ферро, С. Бернстейн, П. Мильза и другие также в многочисленных работах рассматривают особенности коллективной памяти французов, переживших поражение, «исход» и оккупацию страны.

С. Хоффман сравнивает коллективную память населения Третьей республики о Первой и Второй мировых войнах и делает интересный вывод: в коллективной памяти первой войны доминировало «чувство долгого и острого страдания». Для людей 1940 г. события лета были связаны с «ощущением неожиданного и грубого удара по голове и в сердце». Этот удар, ассоциировавшийся у них с катастрофой, хаосом, имел следствием «двойное передвижение» людей – физическое и географическое (массовое бегство, концлагеря, для некоторых – вынужденная эмиграция, как например, для де Голля и его соратников, оказавшихся в Лондоне), а также ментальное, психологическое (переход от привычного индивидуализма к коллективизму военного времени: люди, вырванные из привычной среды, ощущали тягу к принадлежности к какой-то группе, будь то трагическая атмосфера концлагеря или партизанское сообщество участников движения Сопротивления)[266].

Второй характеристикой коллективной памяти 1940 г. обычно называют унижение или даже стыд. Это часто встречающаяся психологическая ситуация – довольно распространенная в истории различных народов – требует от них поиска утешения и оправдания. Часто и на бытовом, и на официальном уровне, вновь переживая малоприятные или унизительные моменты военного поражения или политического фиаско лета 1940 г., французы вспоминают и приводят примеры героического поведения или политической смелости, чтобы показать последующему поколению, что не все было плохо и катастрофично, и при других обстоятельствах, как в 1914 г., нация сохранила бы достоинство. В качестве таковых упоминаются бесстрашные курсанты Сомюра, несколько дней сдерживавшие попытки немецких дивизий форсировать Луару в июне 1940 г., контратаки бронетанковой дивизии полковника де Голля на территории Бельгии, нежелание сдаваться – уже после подписания с нацистской Германией перемирия 22 июня – последних защитников «линии Мажино» и др.

Среди факторов, которые могут рассматриваться как попытки «оправдания» военного разгрома армии со всеми вытекающими из него обстоятельствами, раньше часто приводился так называемый «удар ножом в спину». Речь идет о знаменитой пятой колонне, миф о которой уже давно даже не поднимается в работах серьезных ученых. Второе «оправдание» – заявление некоторых военных и политиков о численном превосходстве немецких армий и вооружения, что подтверждается не всеми историками и лишь частично. Третье «оправдание» сводится к осуждению бездействия (США) и недостаточной помощи (Великобритания) союзников, что не является полностью неправдой, но вызывает споры в научной среде[267].

Именно унижение, стыд за свое прошлое, а также явная недостаточность или несостоятельность «утешительных мифов» и создали в конечном счете феномен, который объясняет