Ольга Гурьян - Мальчик из Холмогор (1953) Страница 2

Глава третья

С утра Марья Васильевна пошла в подклеть, где хранились сундуки и укладки. В подклети было темно, окон не было, и свет падал через открытые двери. Марья Васильевна достала холсты и начала перебирать их. Откладывала одни, убирала другие, подносила их к свету, опять откладывала. Наконец набрала столько свёртков, что едва поместились в руках, и понесла наверх. На лестнице они рассыпались, и Миша помог подобрать их, а Марья Васильевна жалобно улыбнулась и сказала:

— Это тебе на рубашечки.

Миша удивился, зачем ему на рубашки столько холста, что на целое приданое хватило бы. А Марья Васильевна разложила холсты на столе и принялась кроить. Потом вдруг, бросив холсты неубранными, опять ушла вниз и принесла станок, на котором ткут пояски.

— Почини, Мишенька. Станочек, без дела лёжа, рассохся. Я тебе поясок вытку.

Миша удивился, зачем ему новый поясок, когда старые ещё хороши, но ничего не сказал и стал чинить. А Марья Васильевна села рядом и, сложив руки, смотрела на него. Потом вдруг вскочила и сказала:

— Мишенька, тащи вёсла, на Куростров поедем! — и пошла на берег.

Миша приволок вёсла и положил их на дно лодки. Марья Васильевна поставила парус, и лёгкое судёнышко поплыло вниз по Матигорке. Марья Васильевна сказала:

— Давно мы с тобой на Курострове не были. Как там ломоносовский дом? Цел ли стоит или уже завалился?

Лодка начала огибать острую песчаную косу, похожую на птичий нос. В этом месте Матигорка сливается с Куропалкой. Тут Марье Васильевне немало пришлось повозиться с рулём и парусом, чтобы не налететь на берег и не сбиться с пути. Но когда они поплыли по Куропалке, Марья Васильевна села и, глядя внимательно Мише в лицо, сказала вдруг:

— В последний раз мы с тобой так-то вдвоём едем.

Миша побледнел, услышав страшные слова «в последний раз». То ли матушка больна, то ли сам он заболел и ещё не знает об этом? То ли собрались его женить на чужой, на взрослой девушке, не посмотрев на то, что ему всего восемь лет, раз уж он такой рослый и грамотный? Миша знал немало случаев, когда женили ребят лишь немногим его постарше. Наверно, поэтому и рубашки ему будут шить.

А Марья Васильевна продолжала:

— Недолго тебе быть с нами.

Миша зарыдал. Он представил себе, что уже не матушка будет ласково приказывать, а чужая сердитая девушка будет на него кричать. Чужая семья в далёкой деревне примет его в дом, и будет он вместо батрака выполнять тяжёлую, не по силам работу и есть впроголодь.

— Не плачь, сынок! — воскликнула Марья Васильевна и сама вытерла глаза рукой. — Чему быть, того не миновать. Мы с отцом долго думали и порешили, что так лучше будет. Лучше это, чем в море промышлять, плавать в бурю и непогоду, пока не потонешь в холодной пучине, как дедушка твой потонул.

— Маменька, — сквозь слёзы спросил Миша, — кого вы за меня сосватали?

Марья Васильевна так удивилась, что слёзы сразу высохли на её щеках.

— Что ты, Мишенька! — сказала она. — У нас этого и в мыслях не было. Да ты же ещё молоденек, рано о женитьбе думать.

— Маменька, а как же Петьку женили двенадцати лет, Ванюшку соседского — по десятому году...

— Не плачь, чудачок, — сказала Марья Васильевна. — Мы тебя не женим. Женят малолетних тогда, когда ребят в семье много и кормить их нечем, а ты у нас один сын. И ещё женят тогда, когда хотят работницу даровую в дом взять, а я ещё не старая, с хозяйством справляюсь. Мы с отцом тебя любим и никогда тебе зла не причиним. Наша разлука ещё не очень скорая, и мне она тяжелей, чем тебе, а тебя ждёт хорошая жизнь, и радость, и всё самое лучшее.

Тут лодка обогнула Нальё-остров и поплыла по Куростровке, и Миша увидел стоящий на отлёте ломоносовский дом.

Глава четвёртая

Дом Ломоносовых стоял особняком от других домов и был сложен из тяжёлых неотёсанных брёвен, поседевших от времени и непогоды. Дом был высок — «клеть с амбаром», как называют такие дома в тех местах. Внизу, в амбаре, вовсе не было окон. Над ним, в жилой избе, почти под самой крышей были прорублены редкие и маленькие окошки. Слюда в них потускнела и подёрнулась паутиной. Оттого дом смотрел исподлобья и подслеповато. Как во всех домах в той местности, сбоку был прирублен скотный двор, а над ним, справа от жилой избы, — сеновал-поветь.

Со двора туда вёл бревенчатый помост — взвоз, по которому мог взъехать прямо на поветь воз с сеном. Но взвоз был чист, словно подметён, ни одного клочка сена на нём не валялось. Давно возы, не въезжали, а ветры развеяли последние былинки.

Марья Васильевна с Мишей поднялись из пустых сеней по покосившейся, скрипящей под ногами лестнице. Ступив на шаткую ступеньку, Марья Васильевна, охнув, сказала:

— Как бы лестница не обрушилась! Обветшала вся! — но всё-таки пошла дальше.

В темноватой горнице было холодно и тихо.

— Сынок, — сказала Марья Васильевна, — пойди в огород, поиграй на солнышке. А я тут проветрю немного.

Она подняла оконце. Ворвался солнечный луч, в нём заплясали пылинки.

Миша сбежал вниз, обогнул дом и очутился на обширном, заросшем сорняком пустыре. Он медленно пошёл вперёд, протаптывая путь среди высоких, по пояс, трав, пока не увидел у своих ног четырёхугольный пруд.

Там он присел на берегу и стал смотреть в воду. Тёмная и мутная вода слегка зыбилась, и сперва в ней ничего нельзя было рассмотреть. Потом глаз привык, и Миша заметил, как на дне что-то блеснуло, померкло, вновь заблестело и вновь замутилось. Как будто не то двигалось что-то, не то вода, набегая, качала травы и они скрывали и вновь открывали таинственный блестящий предмет, отливающий золотом и серебром.

«Сокровище морского царя!» — подумал мальчик. Мать рассказывала ему про Садко, про новгородца. Такой храбрый был молодец, что не побоялся спуститься на дно морское. Там он сыграл царю на гуслях, и царь за это подарил ему всякие сокровища, золото и серебро. Новгородцы плавали далеко и даже добирались до Поморья, до Холмогор. И, может быть, Садко тоже приплыл сюда и перед смертью спрятал свои богатства в этом пруду.

Тут Миша засмеялся своим мыслям, потому что очень хорошо знал, что место только теперь стало пустое, а раньше, когда дедушка Василий Дорофеевич Ломоносов был жив, здесь был огород и дедушка сам выкопал этот пруд, и тогда пруд был проточный, а теперь зарос. С той горки стекал сюда ручей, а по эту сторону вода сливалась вниз. Дедушка сажал в этот пруд рыбу и, чтобы она не ушла, загородил вход решёткой.

«Это решётка там, в глубине. Солнышко в воде блещет, подводные травы над решёткой качаются», — подумал мальчик.

Он вздохнул, лёг на спину и стал смотреть на колыхающиеся над ним травы.

«Если б я был Садко, я не стал бы просить золота и серебра. На что они? Вот у нас бокальчик серебряный в шкафу, из него и не пьёт никто. — Он стал вспоминать, что ещё есть у них золотое и серебряное, и ничего не вспомнил. — Нет, если б я был Садко, я бы попросил, чтобы он меня по дну морскому поводил. Я бы там всё как следует рассмотрел. И какие там травы растут на самом дне, и куда солнце уходит, когда оно вечером опускается в воду, и какие ледяные горы споднизу — гладкие или шершавые. Рыбы наловил бы полную пазуху и кита посмотрел бы, какой он чудо-юдо рыба-кит...»

— А я кита видел, — раздался вдруг совсем рядом чей-то хрипловатый голос.

Миша поднялся и прислушался — говорили за забором. Миша хотел было влезть на забор, но брёвна были трухлявые — того и гляди, вместе с бревном скувырнёшься рассказчику на голову.

— Я кита видел, — повторил голос.

Миша подвинулся к забору. Сквозь вывалившийся из доски сучок он увидел, что у самого огорода в холодке присели три мальчика — давнишний Мишин приятель, десятилетний Андрейка Шубный, и два постарше, незнакомые, крепкие, плечистые парнишки.

Тут Миша не выдержал и перемахнул через забор. На ребят посыпались щепки и мусор. Они возмущённо подняли головы, но Андрейка узнал Мишу и, молча улыбнувшись, потянул его за руку и усадил рядом с собой. Незнакомый мальчик, презрительно усмехнувшись, продолжал свой рассказ.

Глава пятая

— Я его издалека увидел. Сперва подумал, будто качается на волнах тёмный остров и из чёрной скалы бьёт кверху вода. Струя высоко взвивается и падает вниз, рассыпается брызгами. А это не остров, а рыба — кит. Огромный — страх! Вот не соврать, на спине целую деревню можно выстроить и ещё останется место для выгона — коров пасти. А пасть у него будто ворота тесовые: такой вышины, такой ширины — целый корабль, распустив паруса, может заплыть...

— А ты не врёшь? — спросил второй паренёк и рассмеялся.

— Может, и прибавил маленько — ведь я его не мерил. На него издалека смотреть и то страшно. И подумать, такая громадина, а тоже играет, резвится. Хвостом по воде бьёт, из ноздрей воду кверху мечет...