Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик Страница 2

В полдень, когда в богослужении наступает перерыв, а разморенные жарой и обедом жрецы отдыхают под парусиновым навесом, я проскользнул в маленькую дверцу позади алтаря.

Как билось мое сердце, когда я вступил под сумрачные высоты огромного зала! Можно было каждое мгновение ожидать, что колонны рухнут, чтобы задавить меня, маленького святотатца.

Но нет, ничего. В храме — ни души. Каждый шаг рождает робкое эхо где-то на балконах, а с улицы доносится скрип колодезя и грустные крики осла.

Бог белой тенью высится в полутьме. Он как будто шагает — правая нога выставлена вперед. Руки у бога вытянуты по швам, как у воина в строю, а рот смеется: улыбка царит между выпуклыми щеками и острым подбородком. Страшно смотреть на эту улыбку!

А вот и мяуканье, отдаленное, как будто из глубин Аида. Где же она, моя кисонька?

Не может быть! Я остолбенел от ужаса: мяуканье доносилось изнутри статуи. Ноги сами меня понесли вон из храма. У дверцы, однако, я задержался: неужели кошка действительно сидит в статуе? А как же бог?

Помедлив, я зашел за спину бога, куда жрецы посторонних не пускают. В ножище статуи чернело отверстие. Я заглянул туда и отпрянул: навстречу мне высунулась усатая мордочка. Кошка прыгнула мне на плечо, ластилась, мурлыкала, и тут мы нагляделись друг на друга вдоволь. А внутри пищал разноголосый хор... Догадалась-таки хитрая зверюшка вывести котят внутри бога!

А он — ничего, даже не шевелится, все так же улыбается с недоступной высоты. Я сунул голову в отверстие: там было темно, но многочисленные дыры в статуе, незаметные снаружи, пропускали лучики света, и можно было разглядеть распорки, паутину и мусор внутри.

«Если правда, что бог Дионис прилетает с Олимпа, не станет он ютиться в такой пакости», — подумалось мне, и страх от меня отлетел.

Я вынул из-за пазухи кусочек сала и стал кормить голодную кошку.

Вдруг железные пальцы сдавили мое плечо. Я обернулся: младший жрец Килик, схватив мою кошечку за хвост, изо всей силы шмякнул ее головой о каменный парапет. Затем Килик сунул руку в отверстие и, пошарив, выташил слепых котят, крошечных, как мыши. Дрожащих, несчастных, беззащитных, он утопил в бассейне с водой, куда фонтан бросал светлые струи, у подножия улыбающегося бога.

Маленьких, слабеньких — утопил! Бешенство затмило мои глаза — я ринулся и вцепился зубами в руку жреца. Килик схватил меня за шею и погрузил мою голову в бассейн. Я захлебывался, глотал холодную воду, в глазах расплывались радужные круги, я хотел кричать, в раскрытый рот входила вода, вода...

Но пальцы Килика разжались, кто-то меня вытащил и положил на пол. Я открыл глаза — надо мной старик комедиант Мнесилох отпихивал рассвирепевшего жреца.

Так в мою жизнь вошли они — Килик и Мнесилох, вошли вдвоем: один как злой, другой как добрый демоны. А бога Диониса я перестал замечать. С виду он такой неприступный и важный, как главный стражник на рынке, а внутри труха и паутина. Не мог даже заступиться за бессловесного котенка, а что ему стоило хоть пальцем двинуть?

ЖРЕЦ КИЛИК

В храм Диониса целый день идут и едут богомольцы. Тот просит исцеления от болезни, другой молит урожая, третья ждет ребенка, четвертый, наконец, явился так просто, от любопытства или от нечего делать. Все приносят в храм богатые дары: ковер за удачную торговлю, вазу за оправдание в суде, курицу за разгаданный сон. На каждом даре написано, за что именно подарен, а у курицы на шее — ярлычок с надписью.

Дары принимает младший жрец Килик. У него косое пузо, ручки и ножки, как щепки, и он напоминает круглую курильницу на проволочных ножках. Ковры, сосуды, треножники и прочую дареную утварь Килик переписывает и отправляет в сокровищницу, а телят, ягнят, кур, зайцев громко приказывает возложить на алтарь богов. Привычные рабы понимают, что это значит: разжигают на алтаре огонь и начинают палить шерсть и перо. Килик объявляет верующим, что бог милостиво принял жертву. Почувствовав запах паленого, жертвователи уходят, а рабы относят мясо на кухню.

Обман этот мне не нравится, но я молчу. Богу все равно ведь — не нужна ему человеческая еда, ну, а от зловредного Килика можно заработать веский подзатыльник.

Больше всего Килик не любит, когда жертвуют уже зажаренное мясо или печеные плоды. Все это надо сразу же есть, чтобы не испортилось, и часто приходилось отдавать еду рабам, — вот рабы рады!

Зато вечером, когда богослужения, процессии и гадания кончаются и утомившиеся богомольцы расходятся на постоялые дворы спать, в дом Килика, что стоит позади храма, собираются гости: жрецы, торговцы и просто граждане из числа приятелей Килика. Они едят жертвенное мясо, запивают жертвенным вином, — пусть простодушные верующие думают, что это прожорливый Дионис съедает такие количества!

Понятно, что с Киликом у меня вражда. Я досаждаю ему где только могу. Однажды в праздник Великих Дионисий меня поставили позади девочек-хористок, чтобы я держал над ними страусовое опахало. От скуки я взял бечевку и незаметно связал косички маленьких певиц. Девчонки старательно разевали рты и ничего, конечно, не почувствовали. По знаку Килика они должны были под музыку красиво разойтись по храму. Вместо этого девчонки завизжали и схватились за волосы: бечевка помешала им отойти друг от друга.

Килик получил выговор от верховного жреца, но никому слова не сказал. А вечером он отщелкал меня палкой по затылку.

Когда он пирует с друзьями, мы все нагружены работой. Готовим столы, тазы, пряники, подушки, венки, маковые булки, коврижки, лепешки, благовония, сладости и музыкальные инструменты, а потом прислуживаем за столом.

Как-то раз пирующий Лисия, перекупщик зерна, чье худое лицо всегда напряжено от злобы, а глаза словно ищут, кого бы избить, приказал девушке-флейтистке поправить на нем венок из роз. Девушка стала расправлять лепестки цветов, и в этот момент ее белые руки напомнили мне далекий сон: руки мамы, плетущие венки. То ли девушка устала, то ли пьяный перекупщик пошатнулся, ветка слегка стегнула его глаз. Лисия поднялся на локте... Жилистая рука отвесила девушке пощечину. Флейтистка, плача, уползла на четвереньках, потому что хмельные гости стали с хохотом и визгом кидать в нее кубки, кувшины, серебряные блюда. А пир продолжался: бренчали бубны-тамбурины, протяжно пели хористы, звенели чаши.

— Эй, мальчик! — хрипло кричал мне Лисия. — Подай новый кубок, мой укатился под стол.

Он уже не отличал белого от черного. Я подал ему медную чашу с уксусом, в который пирующие макали мясо. Лисия, зажмурив глаза, схватил и жадно выпил.

О, если бы вы видели, что случилось! Он замяукал, как пантера, и подпрыгнул над столом; повалив высокие светильники, он стал кататься по ложам. Одежда его затлелась, и все кинулись гасить.

Никто не заметил, что именно я подал ему уксус, но на всякий случай я исчез. А наутро Килик отстегал меня плетью.

Так мы с ним, с Киликом, и живем: проказы за тумаки, тумаки за проказы.

МНЕСИЛОХ-ПРИХЛЕБАТЕЛЬ

Весной во время пахоты бог Дионис покидает храм и идет в поля, согретые ласковым солнцем. Идет он, конечно, не собственными ногами, а в образе статуи движется на носилках, на плечах рабов. Впереди идут музыканты: ударяют в бубны, играют на флейтах, некоторые звенят струнами цитр. Жрицы, изображающие вакханок, кружатся на ходу, черпают из горшков лепестки роз, осыпают ими встречных. Ведут ручную пантеру, по кличке Милашка, шествуют жрецы, а за жрецами уж идем мы — мальчики. Страдая от жары, мы тащим священные принадлежности: кубки для возлияний, серебряные чаши, кадила, курильницы. Килик в пышных одеждах семенит на кривых ножках, следит за всем недремлющим оком.

На мою долю досталась тяжеленная амфора. Я нес ее на плече, потом на спине, тащил в охапке — весь измаялся. Дай-ка, думаю, погляжу, что внутри. Открыл незаметно, а там шарики пахучего снадобья — ладана; эти шарики кидают на уголья жертвенника, чтобы дым становился благоуханным. Я стал потихоньку выкидывать эти шарики в пыль дороги, и амфора становилась все легче и легче. Внезапно Килик заметил мою хитрость, выхватил амфору, хотел надавать мне затрещин, но я ловко защищался ладонями. За нами шли толпы верующих. Килику не хотелось затевать скандал на людях, и он только прошипел:

— Погоди-ка ты у меня!.. А ну, выйди из шествия!

И я пошел по обочине дороги, в тени каштанов, по прохладе. Как будто бог Дионис сам по себе, а я — сам по себе.

Шествие вышло из Афин через двубашенные ворота и повернуло в город Ахарны. Ахарняне — народ суровый, кряжистый, недаром зовут их «вояки марафонские» за то, что в битве при Марафоне они одни не дрогнули, не побежали под натиском персов. Ахарняне плетут корзины, жгут уголь, сеют хлеб. Хороши у них виноградники — виноград крупный, как янтарные слезы, или удлиненный, как пальчики богини!