Владимир Дружинин - Именем Ея Величества Страница 2

Царь недавно занемог, слыхать — поправляется. Вот и затребовал дружка своего, обвинённого в лихоимстве.

Неужто конец Меншикову? Александр Данилович сам не знает, что его ждёт сегодня — милость или кара.

Одеваясь, успокаивал жену.

— Зовёт — значит, нужен я.

— Ох, ноет сердце! Спаси Господь!

Металась княгиня Дарья — пугливая, скорая на слезу, — стонала, крестилась.

— Накличешь… Здравствует отец наш — вот главное. Заскучал без меня.

— Ночь ведь на дворе-то.

— Царь первый на ногах. У нас так повелось… Он меня поднимает, я генерала, а генерал — солдата.

Хохотнул, подставил щёку для поцелуя, одарил улыбкой камердинера, часовых у крыльца. Унынье чуждо его натуре.

В возке жарко, раскалённые пушечные ядра, закатанные в железную грелку, глухо громыхают. Пуховые подушки нежат. Скинул с плеч епанчу, подбитую соболем, сел прямо, вскинув голову, — похоже, мчится в атаку. На нём старая армейская униформа, потрёпанная в походах. Выбрал с умыслом… Зелёное суконце стало почти чёрным, позумент выцвел, дымом сражений напитана одежда. Обрати взор на камрата [1], великий государь! Чай, не забыл Азов [2], не забыл абордаж в устье Невы, не забыл Полтаву [3]…

Улыбка притушена, но не стёрта, тлеет в прищуре цепких голубовато-серых глаз, в изгибе твёрдых бескровных губ. Только пальцы выдают волнение. Длинные, нервные, они теребят галстук.

Обуза на шее…

И тогда не слушались пальцы… Путался, потом обливался Алексашка, рекрут потешного полка, облачаясь в немецкое. Бесстыдно короткие штаны, чулки, башмаки с пряжками — всё чужое, всё противилось, особенно галстук. Эвон где пояс! Православные ниже носят. Недавно бегал по Москве босой, в отцовой рубахе, с лотком, выкликал товар — пироги горячие, с требушиной, с капустой, с кашей… Свершилось чудо, сам Господь указал на него царю. Выхвачен мальчишка из толпы, поднят… Более странно ему, чем радостно. Поди, для смеха взят… Холстина жёсткая, а ты приладь её под подбородком, узел сооруди! И забавлялся же царь-одногодок. Засунул длань, дёрнул — дыханье пресеклось.

Круто взмыла планида Алексашки, вскорости получил офицерский чин и шляхетство. Галстук выдали нарядный, из белого полотна. И всё равно — не смог привыкнуть.

Тесен узел, душит…

Царь, будучи во гневе, стягивал горло сильно, с намёком. Есть, мол, другой галстук, пеньковый.

Гагарину, вон, достался…

До сей поры болтается на площади губернатор Сибири — иссохший, промёрзший. Караульщики отгоняют ворон. Убрать бы висельника, сжечь, пепел развеять… Не велено — урок казнокрадам.

Пылают факелы, кровавая бушует крутоверть. Возникает исклёванная рожа Гагарина без ушей, без носа, две дыры зияют.

Прочь, мерзкое виденье!

О себе надо думать… Васька Долгорукий [4], пакостник, обхаживает царя, разложил счета. Миллионы там, на бумаге… Смеет равнять его — первого вельможу у трона — с грабителем сибирским. Недруги, боярское отродье, злобой исходят — в петлю Меншикова, в петлю пирожника… Выкусьте! Разберётся государь мудрый, ведает он, чья судьба дороже.

Сказал однажды тому же Долгорукому: только Бог рассудит меня с Данилычем.

Только Бог…

Драгоценные слова. Они помогают Александру Даниловичу переносить невзгоды. Был президентом военной коллегии, членом Сената — Пётр, распалившись, уволил. Но в губернаторском кресле Данилыч усидел, полки не отняты — Ингерманландский, гвардии Преображенский. Солдаты, офицеры горой за своего начальника. Князь, губернатор, фельдмаршал — не отнято это, не отнято.

Схлынули факелы, кони взбираются на берег. Загудела под копытами дощатая мостовая, сплошняк вельможных фасадов вытянулся и пропал. Монарший дворец в ряду последний, у Царицына луга — позднее назовут его Марсовым полем. Дверца открылась. Светлейший вылез, крякнул:

— Морозец-то!

И лакей, иззябший на запятках, не увидит его оробевшим, растерянным.

Зимний хоть и расширен, но уступает хоромам Меншикова. Приземист, всего два этажа, крупная лепная корона, венчающая здание, не возвысила — пуще придавила. В спальне царицы темно, мерцает лишь «конторка» царя, где он привык трудиться и спать, да камора соседняя.

У подъезда три экипажа, чьи — не различить, понеже фонари на столбах, питаемые конопляным маслом скупо, едва теплятся.

Лестница крута слишком, узел галстука снова железный, пальцы бессильны. Потом светлейший будет уверять — сразу впилось предчувствие. Пронзило пулей… Раньше, чем лекарственный дух коснулся ноздрей. Раньше, чем Екатерина — простоволосая, в пантофлях, отчего стала ниже ростом, — подалась к нему.

— Александр… Плохо…

Бледна смертельно, брови черноты страшной… Согнутая спина Блументроста [5] в углу — эскулап не обернулся, размешивает что-то, кивая седой головой.

Ночью случилось… Никогда так не мучился — криком кричал, рвал простыню. Теперь, проглотив чрезвычайную дозу успокоительного, дремлет. Надолго ли? Лекарь утешает — кризис, последняя вспышка болезни. Расстроен немец, обвислые щёки студенисто дрожат.

— Урина [6]… Спазм…

Тянуло бранью шарахнуть, оборвать непонятную латынь, но не моги! Обомлеет учёный человек, опрокинет посудину, прольёт целительный декохт.

За дверью раздался стон. Вошли, слуга внёс свечи. Пётр лежал на спине, огромное тело содрогалось, кулаки утюжили одеяло.

Многажды бывал тут губернатор, но ни разу не заставал царя в постели. Ёкнуло сердце… Письменный стол заставлен докторскими склянками и посреди них, подмяв какое-то прерванное писанье, большой кувшин с водой, — должно, олонецкой марциальной [7]. Средством от всех недугов считает её государь и пьёт без меры.

Камрат встал во фрунт.

— Здравствуй, фатер! [8]

Царь смотрит и молчит. Кажется, удивил пехотинец, явившийся будто прямо из боя.

— Подойди! — услышал князь наконец.

Слабая улыбка смягчила лицо, напрягшееся от боли. Зовёт без гнева, ласково даже… Знать, нужен камрат.

Хуже день ото дня больному.

Медики сыплют латынью ободряюще, сулят скорую поправку. Люди не верят им — верят Петру. Он то принимает посудину со снадобьем, то оземь бьёт и пользует себя водой олонецкого источника. О смерти не говорит, запрещает и думать о ней — запрет растворён в воздухе дворца.

Чуть отпустит боль — требует новостей. Устремляясь в будущее, кладёт перед собой карту, вместе с капитаном Берингом бросает якорь у берегов Нового Света. Экспедиция готова? Скоро тронется в путь? К чести российской узнать, точно ли Азия соединяется с Америкой.

Повеленье в Архангельск купцу Баженину [9] не забыли отправить? Три корабля строить ему, три бота, восемнадцать шлюпок и отбыть весной на Грумант, иначе именуемый Шпицберген, осмотреть оный остров ради могущих быть выгод.

Флаг российский видится царю в гавани Мадагаскара, на острове Тобаго, что у материка Южной Америки. Недурно бы заселить русскими сие бывшее курляндское владение. Плывут корабли в те полуденные широты. Отчего нету известий?

Нетерпеливо ожидает государь рапорта из армии, действующей в Персии. Утвердился ли на троне шах, запросивший помощи, обезврежен ли наглый претендент-афганец? Спокойно ли на Балтике? Строение судов в Адмиралтействе, поди, замешкалось без монаршего глаза. Каков порядок в столице, чисто ли, довольно ли подвезено разных припасов.

Лабазники, алтынные души, обманывают народ. Губернатору проверять, наказывать ослушников строго.

Рука Петра ещё держит перо, да будет ведомо пекарям, какой полагается припёк — «из пуда ржаной муки хлебов пуд двадцать фунтов, из пшеничной муки саек пуд восемь фунтов, кренделей пуд четыре фунта».

Данилыч выслушал, необъятная его память надёжна. Подлетает к рынку в пароконных санях внезапно, щупает хлебы, пробует, выспрашивает жалобщиков, смотрителей. Потом у постели Петра с нарочитой бойкостью докладывает.

— Фатер родной… Булочник-ирод калачом потчует… Шалишь, говорю, этот для ревизора приготовил. Подай тот, с полки!

Может, вернулись прежние времена теснейшего приятельства? Нет, отеческим «херценскинд», сиречь дитя сердца, император не осчастливил. Этого не вымолишь. Бессильна и Царица — неизменный ходатай. Ожесточился Пётр в последние годы, повторял всё чаще: «всяк человек ложь». Преступникам, вон, объявлена амнистия во здравие его величества, а ему — первому вельможе, вернейшему из верных, ему, подследственному, прощенья нет [10].

Счастье, что оставлен во дворце. Когда идёт в свои покои, враги прячут досаду, ярость. Много месяцев жильё это было недоступно для фаворита. Шипят — снова втёрся, выскочка…

Устроился князь по-домашнему, при нём слуга, адъютант. Фронтовая униформа снята, одет наряднее, но и не слишком броско, шитьё кафтана скромное, тонкой серебряной струйкой. Зеркало — ментор взыскательный, советует расправить плечи, вид сохранять бравый, назло невзгодам.