Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония Страница 2

В самый разгар расправы над газетой взгляд его упал на его собственное отражение в зеркале. Он увидел взбешенного седоголового человека в белых одеждах, разгневанного отшельника с побагровевшим лбом; он увидел прыгающего, топающего ногами жалкого старика, и ему стало стыдно. «Мне нужно успокоиться, — пробормотал он. — Так волноваться не имеет смысла. Нужно принять валерьянки».

Он сел на постель и начал искать на ночном столике лекарство. Ноги его нащупали под кроватью домашние туфли. Наливая капли в стаканчик, он продолжал ворчать с заметно ослабевающей злостью:

— Друзья и поклонники! Это неслыханно!

Глотая целебные капли, он лукаво и самодовольно усмехнулся. «Ну, я тоже над ними подшучу! — подумал он, и зародившаяся идея заметно подняла его настроение. — Я сыграю с ним шутку! Пусть он подивится, этот Нойгебауэр! Ему меня будет просто не найти. Пусть он на свой утренний прием идет один. Меня там не будет. Меня, к сожалению, просто не будет. Он же не знает, в какой гостинице я остановился, он же, в конце концов, не мог каждую мелочь разузнать. Завтра утром я уеду в Лейпциг, а с господами из Берлинской филармонии я свяжусь, когда вернусь сюда на концерт. Сегодня я просто исчезну на весь день, и меня будет не найти. Пусть они развлекаются в ресторане „Луттер и Вегнер“, господа друзья с господами поклонниками. А я намерен совершить утреннюю прогулку. Сколько же сейчас времени?»

На ночном столике, рядом с коробочкой соды, валерьянкой и двумя семейными фотографиями, лежали его красивые часы искусной работы из платины, инкрустированные золотыми фигурками, с изящным узором с обеих сторон. Петр Ильич никогда не брал их в руки, предварительно не полюбовавшись ими. Они были его талисманом, самой красивой его вещью, подарком загадочной, щедрой и влиятельной подруги. Он открыл крышечку. Было без десяти десять. «Пора одеваться, — решил он. — Ко времени сбора праздничного общества в ресторане „Луттер и Вегнер“ я хочу быть на утренней прогулке».

Он вымыл лицо и по пояс сполоснулся холодной водой. В поисках одежды, разбросанной в беспорядке по столу и по стульям, он начал про себя напевать прелестную коротенькую мелодию, вернее, всего лишь частицу ее, фрагмент определенной музыкальной идеи. «Моцарт, — подумал он, наклоняясь за носками. — Как очаровательна эта музыка! Как благотворно ее воздействие, как будто она неожиданно все смягчает, очаровывает и бережно расставляет по местам. Какое счастье, что она существует… Может быть, сегодня вечером в опере будут исполнять Моцарта. Мне бы так хотелось послушать „Фигаро“, но, скорее всего, в программе „Лоэнгрин“».

Наконец он увидел, что на улице прекрасный зимний день. На окне красовались морозные узоры. «Какая прелесть!» — подумал Петр Ильич. Он зажег сигарету — от возмущения он даже о курении забыл, тогда как обычно он, просыпаясь, первым делом хватался за сигарету.

Из зеркала, в котором ему ранее являлся мечущийся отшельник, на него смотрел видный светский господин в черном пиджаке с шелковыми петлицами. Он завязывал галстук, снова напевая себе под нос несколько прелестных, утешительных и ободряющих тактов, когда в дверь постучали. Петр Ильич подумал: «Должно быть, это кельнер хочет забрать поднос с завтраком. Между прочим, я к завтраку не притронулся, вот как меня возмутила эта отвратительная газета. Высоченную цену этот молодой негодяй затребовал за чай, а вообще-то, он славный малый, очень даже славный малый».

— Войдите! — произнес Петр Ильич, не отворачиваясь от зеркала.

Дверь приоткрылась. Петр Ильич, стоя у зеркала, приготовился к звону посуды и к строгому и одновременно подобострастному голосу молодого кельнера; да, он вынужден был признаться себе в том, что с радостью думал об этом голосе, об этом молодом голосе, и не отворачивался от зеркала исключительно в надежде продлить это приятное предвкушение. Наконец некто, в нерешительности остановившийся в дверях, произнес отнюдь не молодым, гнусавым, чрезвычайно деликатным и в то же время назойливым голосом:

— Господин Чайковский, если я не ошибаюсь?

Петр Ильич резко обернулся. Сначала он побледнел от испуга, потом покраснел от возмущения.

— С кем имею честь? — спросил он угрожающе. На лбу его снова выступили вены.

— Зигфрид Нойгебауэр, ваш агент, господин Чайковский, — робко ответил стоящий в дверях и слащаво улыбнулся.

Петр Ильич стоял как окаменевший, на несколько секунд лишившись дара речи. Наконец он тихо произнес: «Какая наглость!» — глядя на господина Зигфрида Нойгебауэра, как на злого духа.

— Я счастлив с вами познакомиться, маэстро, — произнес агент, делая пару шагов в сторону Чайковского.

Зигфрид Нойгебауэр обладал диковинной внешностью. Его рыжеватые волосы были редкими и всего несколькими тщательно уложенными прядями прикрывали его удлиненный череп. Редкой была и его борода, еще более яркого рыжего цвета, чем его волосы. Она начиналась на самом краю подбородка, напоминая прозрачный тонкий занавес, оставляя голым и незащищенным розовое, гладкое лицо, любопытное и в то же время печальное, с длинным носом, светлыми глазами и белесыми ресницами. Даже верхняя губа его была гладко выбрита, что противоречило моде и как-то не вязалось с редкой рыжей порослью. Губы его застыли в слащавой и какой-то обиженной улыбке. Из-под верхней губы виднелись передние зубы неприятного желтого цвета, которые в сочетании с любознательно подергивающимся, длинным, розовым носом с горбинкой придавали лицу странный звериный облик, напоминающий одновременно зайца и козла.

«Какое дьявольское существо», — подумал Петр Ильич, с отвращением и с нескрываемым любопытством рассматривая своего гостя. Под этим взглядом Зигфрид Нойгебауэр продолжал доброжелательно улыбаться; да, он как будто по своей рассеянности и нечувствительности даже не замечал, что его рассматривают. Его широко раскрытые светлые глаза с бесцветными ресницами заволакивала пелена тумана. Именно этот туман и делал этого человека неуязвимым. На него можно было кричать, а он при этом продолжал бы благодушно улыбаться, любопытно сморщив длинный нос, как будто ему это льстит; во взгляде с поволокой не было ни удивления, ни тем более негодования. Петр Ильич понял, еще не начав бранить его, что это бесполезно. «Он бы меня не понял. Я впервые вижу человека, который полностью лишен чувства собственного достоинства. При этом держится он не без величия, как это ни удивительно. Это впечатление создается не только благодаря высокому стоячему воротнику и длинному пиджаку из коричневого материала в крупную клетку, его усугубляют приподнятые широкие плечи и неожиданно тонкая талия (да, у этого странного человека с лицом короля гномов очень неплохая фигура!), а также и рассеянно-кичливый взгляд с поволокой. У моего агента покорные и в то же время жестокие глаза».

— Откуда вы узнали, в какой гостинице я остановился? — спросил Чайковский приглушенным, почти хриплым голосом; он твердо решил не кричать и стараться не повышать голоса. — И вообще, откуда вы узнали о моем приезде?

— Я же должен был это знать, чтобы заехать за вами и забрать вас, маэстро, — ответил агент, загадочно улыбаясь.

— Забрать меня… Куда? — Лицо Петра Ильича снова угрожающе побагровело.

— На утренний прием, — отвечал Зигфрид Нойгебауэр благодушно, обнажая свои желтые зубы; казалось, что он, сладострастно сморщив нос, неуязвимый в своем спокойствии, ожидал дальнейшего разворота событий.

Петр Ильич сжал руки в кулаки и сделал несколько решительных шагов в сторону агента. Им овладело сильное желание ударить этого человека, но он чувствовал, что Нойгебауэр и на удар кулаком ответил бы слащавой улыбкой надутых под сморщенным носом губ. Он взял себя в руки и произнес, с трудом переводя дыхание:

— Это чудовищно. Как вы смеете упоминать этот смехотворный прием!

— Ну как же, маэстро! — В голосе агента был легкий оттенок укора. — Разве я вам не писал несколько недель тому назад, что планирую прием в вашу честь?

— А я вам несколько недель тому назад ответил, что я в таком мероприятии участия принимать не намерен, что я нелюдим и застенчив, я буквально запретил вам организовывать прием или другое подобное безобразие в честь моей особы! Запретил я вам это или нет?! — угрожающе вопрошал Петр Ильич.

А что Зигфрид? Зигфрид шмыгал носом и улыбался, как будто был польщен.

— Ну, это я всерьез не принял, — ответил он с отвратительным кокетством.

Петр Ильич подумал: «Нужно как можно скорее закончить этот разговор. Это одна из тех ситуаций, с которыми мне не справиться. Ах, мне просто противопоказано путешествовать. Это было безумием с моей стороны, отправиться в путешествие, да еще и без сопровождающих. Естественно, таким образом подвергаешь себя опасности попасть в подобную ситуацию, столкнуться с мерзкой действительностью».