Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей Страница 2

Хлопец взглянул, недоумевая, на батька и прикусил язык.

— А что мы выехали из дому и плутаем по степи, так то по коронной потребе — понимаешь? — внушительно подчеркнул Богдан.

— Добре, а куда же мы едем, чтоб знать? — тихим, почтительным голосом спросил джура. — После речки Орели третий день ни жилья, ни дубравы, а только голая клятая степь.

— Увидишь, а степи не гудь: теперь-то она скучна, верно, а вот поедешь летом, не нарадуешься: море морем, так и играет зелеными волнами, а везде-то — стрекотание, пение и жизнь: косули, куропатки, стрепета и всякая дичь просто кишмя кишат... А дух, а роскошь, а воля! Эх, посмотришь, распахнешь грудь да так и понесешься навстречу буйному ветру либо татарину... И конца-краю той степи нет, тем-то она и люба, и пышна.

Между тем в воздухе уже слышались тяжелые вздохи пустыни; ветер крепчал и, переменив направление, сделался резким. На всадников слева понеслись с силою мелкие блестящие кристаллики и, словно иглами, начали жечь им лица.

— Эге-ге, — заметил старший казак, потерши побледневшую щеку, — никак поднялся москаль (северный ветер), этот заварит кашу и наделает бед! И что за напасть! Отродясь не слыхивал, чтоб в такую раннюю пору да ложилась зима, да еще где? Эх, не к добру! Стой-ка, хлопче! — пересунул он шапку и остановил коня. — Осмотреться нужно и сообразить.

Прикрыв ладонью глаза, осмотрел он зорко окрестность; картина не изменилась, только лишь даль потемнела да ниже насунулось мрачное небо.

Он нагнулся потом к снежному пологу и начал внимательно рассматривать стебли бурьяна и других злаков, разгребая для этого руками и саблею снег.

— Ага! —заметил он радостно после долгих поисков. — Вот и катран уже попадается: стало быть, недалеко или балка с водою, или гаек, а то и Самара, наша любая речка. Не журись, хлопче! — закончил он весело, отряхивая снег.

Кони тихо стояли и, опустив головы, глотали снег да вздрагивали всей шкурой.

— Постой-ка! Нужно еще следы рассмотреть, — прошел несколько дальше Богдан и смел своею шапкой верхний, недавно припавший снежок. — Так, так, все туда пошли, где и гайворонье: значит, там для них лаз, там и спрят, значит, туда и прямовать, — порешил казак и вернулся к джуре.

— Ну, вот что, хлопче! — обратился он к нему. — Достань- ка фляжку, отогреть нужно казацкую душу, да и коней подбодрить, — промерзли; нам ведь до полных сумерек нужно быть там, где каркает проклятое воронье.

Хлопец достал солидную фляжку и серебряный штучный стакан; но казак взял только фляжку, заметив, что душа меру знает.

Отпив из фляги с добрый ковш оковытой горилки, Богдан добросовестно крякнул, отер рукавом кунтуша усы, приказал джуре выпить тоже хотя бы стакан.

— Не много ли, батьку? — усомнился было хлопец, меряя глазами посудину.

— Пустое. Под заверюху еще мало, — успокоил его Богдан, — нужно же запастись топливом. А теперь вот передай сюда фляжку, нужно и коней подбодрить хоть немного. Охляли и промерзли добряче. Да вот еще что, достань-ка из саквов краюху хлеба да сало; побалуем свою душу да и в путь!

Хлеб и сало были поданы, и Богдан, разделив последнее поровну между собою и хлопцем, отрезал для обоих по доброму куску хлеба, а остальную краюху разломил пополам.

Он налил потом стакан водки и, задорно присвистнув, крикнул:

— Белаш!

Благородное животное вздрогнуло, весело заржало и, подбежав к казаку, вытянуло голову и мягкие губы.

— Горилки хочешь? Что ж, и след: заслужил! — ласково потрепал он левою рукой коня по шее, а потом, взявши за удила, раскрыл ему рот; хотя животное и мотало немного головой, но тем не менее проглотило стакан водки и начало весело фыркать да бить копытом снег. Давши такую же порцию и другому коню, Бахмату, Богдан намочил водкою полу своей бурки и протер ею обоим коням и ноздри, и морды, и спины, а потом уже дал каждому по краюхе хлеба.

— Ну, подживились, хлопче, — бодро поправил пояс и заломил шапку Богдан, — а теперь закурить нужно люльку, чтоб дома не журились.

Отвязал он от пояса богато расшитый кисет, набил маленькую трубочку и, пустив клуб дыма, поставил ногу в широкое стремя.

— Ану, хлопче, в седло и гайда вперегонку с ветром!

Казаки сели на коней, пригнулись к лукам своих седел, гикнули и понеслись в мрачную даль, сверля ее по безграничной снежной равнине; слышался среди сближающихся завываний только тяжелый храп лошадей да мерный хруст ломавшегося под копытами снега.

Ветер, усиливающийся ежеминутно, дул им теперь уже в спину; впереди и по бокам лихих всадников, опережая, неслись вихри снежной крутящейся пыли; мелькавшие сугробы сливались в неопределенную муть, даль покрывалась тьмою, а ветер крепчал и крепчал.

Как ни были неутомимы кони казачьи, но есть и предел для напряжения силы. Метель с каждым мгновением свирепела сильней и сильней, глубокие пласты рыхлого снега ложились с неймоверною быстротою один на другой, образовывая целые горы наносов, по которым уже невозможно было бежать измученным коням; они брели в них по колени, проваливались в иных местах и по брюхо; бока у них тяжело ходили дымясь, ноги дрожали.

— Нет, баста, — крикнул Богдан и слез с своего Белаша, — не пересилишь, пусть хоть вздохнут, да и мы, кажись, не туда, куда следует, едем. Ветер дул ведь сначала в затылок, а теперь в правую щеку, или он, бесов сын, водит, или мы сбились.

— Ничего не видно, — послышался дрожащий голос хлопца, — бьет и в глаза, и в рот, дышать не дает; я рук и ног уже не чую.

— Пройтись нужно, — подбодрял хлопца казак, — ты не плошай, не поддавайся, а то эта клятая вьюга зараз сцапает, ведь она — что ведьма с Лысой горы...

И казаки, держа за узды коней и перекликаясь, побрели по снегам.

— Не журись, не печалься, хлопче, скоро будет и балка, — покрикивал громко Богдан, — а в каждой балке уже не без лозы и не без вербы... а под ними во вьюгу чудесно, тепло да уютно, и люльку даже закурить будет можно...

Но джура не мог уже двигаться.

— Не могу больше идти, — схватил он за полу Богдана, — сил нет, ноги подкашиваются, лечь хочется, отдохнуть...

— Что ты, дурень? — удержал его за руку Богдан. — Околеешь так; вот лучше что, — остановился он, тяжело дыша и обирая рукою с усов целые горсти снега, — правда, что дальше идти как будто и не под силу; разозлилась здорово степь, верно, за то, что позволяем топтать ее татарам да бузуверам, — не хочет нас защитить, так сделаем мы себе сами халабуду казачью, пересидим в ней погоду — вот кстати и маленькая балочка, — побрел он по небольшому уклону в сугробы и остановился у занесенных кустов, затем притянул к себе поникшую голову Белаша, обнял ее и поцеловал в заиндевевшую щеку:

— Ну, товарищ мой верный, сослужи-ка мне службу!

Он распустил подпруги своему Белашу и Бахмату, так как хлопец окоченевшими руками ничего не мог уже сделать, ударил широкою ладонью коней по спинам и как-то особо присвистнул; привычные и послушные казачьи друзья сразу согнули колени и улеглись мордами внутрь. Богдан снял с себя широчайшую бурку, укрыл ею животных, немного приподняв посредине и тем образовав небольшой импровизированный шатерчик. Снег сразу же набил с тылу высокий бугор, под которым у лошадиных брюх и улеглись наши путники.

В закрытой от ветра и непогоды снежной берлоге, обогретой еще дыханием, путникам нашим стало сразу тепло. Мороз, впрочем, и в степи был не велик; но резкий северный ветер пронизывал там насквозь, бил целыми тучами жгучих игл, обледенял лицо, руки и насыпал за шею морозную пыль, — здесь же, напротив, было затишье, и дыру наполнял теплый пар; только за сугробом слышались дикие, визгливые завывания разгулявшейся метели.

— Ты только не дремай, хлопче, — дергал джуру Богдан, — вот хлебни еще оковитой, согреешься... да знай двигай и руками и ногами — не то окоченеют.

— Тут, батьку, тепло, — укладывался кренделем хлопец, — только вот руки подубли.

— Ты их за пазуху... а на тепло не очень-то обеспечайся: обманчиво, одурит; а вот хлебни лучше, — протянул он ему фляжку, — сразу дрожь пройдет, только не спи!

Выпили оковитой и батько, и джура; побежала она по жилам теплой струей и размягчила коченевшие члены.

Кони тоже почувствовали себя недурно: перестали судорожно вздрагивать и, приняв удобные позы, похрапывали от удовольствия.

— Не спи же, не спи! — дергал за плечо Ахметку Богдан. — Да дай сюда руки! — И он принялся тереть до боли, до криков пальцы хлопца. — Вот это и горазд, что кричишь... это расчудесно! — усердствовал Богдан. — А ноги вот сюда подложи, под брюхо коню, вот так... да обвернись хорошо буркой, а я еще приналягу сбоку.

— Хорошо, хорошо... — шептал Ахметка, потягиваясь и чувствуя, как сладкая истома обвивала все его тело.

Долго еще подталкивал Богдан локтем хлопца, прижимаясь к нему; но потом и его руку начала сковывать лень: усталость брала свое... веки тяжелели... мысли путались... Сквозь черную тьму мерцало какое-то мутное пятно, то расширяясь кругами до громадного щита, то суживаясь до точки. Что это? Мерещится ему или в явь? Нет, он ясно видит целую анфиладу роскошных зал, с литыми из серебра сводами, со стенами, разубранными в глазет и парчу, с сотнями тысяч сверкающих каменьев, с зеркальными полами, отражающими в себе сказочное великолепие... «Это, должно быть, палац канцлера», — мелькает в голове Богдана, и он осторожно идет по этому стеклянному льду и любуется своим изображением. Вот он, опрокинутый вниз, статный, молодой, полный расцветающих сил, словно собрался под венец! Только нет, улыбнулся он, и изображение ему ласково подмигнуло; теперь он красивее, пышнее, нарядней: бархат, парча, златоглав, перья, самоцветы, а с плеч спускается не то мантия, не то саван. За ним такая блестящая свита... Богдан оглянулся; но пышные покои были пусты, и только его королевская фигура отражалась в боковых зеркалах.