Сергей Марков - Рыжий Будда Страница 2

Офицер спрыгнул с седла и спустился в котловину, туда, где отдельно сложены были тела голубоглазых людей в зеленой одежде. С расстрелянных были сняты только сапоги.

Он стал считать трупы, но сбился и остановился, размахивая тяжелым мешком. Он помнил многих пленных красных в лицо. Многих он расстрелял сам.

Офицер вытер кистью руки холодеющий лоб и вытряхнул голову из мешка. Вслед за этим он услышал грозное рычание – на него неслась большая желтая собака, прянувшая со дна котловины. Офицер поймал дулом револьвера вспененную собачью пасть и выстрелил. Собака, взвыв, упала на косматую спину.

– Бешеная, – сказал офицер и вдруг увидел, что оставленная лошадь, напуганная собакой, несется по степи. Он побежал за ней, но конь был сильно напуган и не слушался окрика хозяина. Офицер бежал, ругаясь и задыхаясь, и, наконец, сел на траву, на берегу тонкого степного ручья.

Он успокоено подумал, что лошадь никуда не может уйти дальше полынного луга, за близким пригорком, и он поймает ее.

Непонятная усталость звала его побыть некоторое время здесь, у ручья, где влажная трава скрипела под каблуком.

Офицер по привычке провел ладонью по щеке, но вдруг почувствовал тошный, еле слышный трупный запах. Он повернул голову в сторону котловины, НО сразу же узнал, что слабый ветер дует не с ее стороны. Тогда он приблизил ладони снова к лицу и догадался, что его пальцы сохранили след близости с цветным мешком.

Офицер кинулся к ручью. Желтая вода долго кипела на ладонях, но ему казалось, что руки не отмываются. Он тер пальцы черным илом, погружая их в ручей и после – вытирая полой халата.

Рассматривая руки, офицер поднял голову над ручьем и вдруг увидел прямо перед собой, – на другом берегу, – странного человека. Острые щеки и длинная, как туфля, верхняя губа делали незнакомца похожим на хомяка. Густые волосяные очки закрывали лицо человека; кривые брови опускались на очки, придавливая их. Казалось, что на лбу незнакомца растет борода.

– Спасите меня, – сказал он офицеру и перешагнул через ручей. – У меня горят кости, с Гоби дует ветер.

– Что? – крикнул офицер, быстро поднимаясь с земли.

Глаза незнакомца метались под волосяными очками. Он с трудом расстегнул тесный ворот и в изнеможении сел на траву, вытянув ноги, обтянутые вытертыми гетрами.

– Кто вы? – крикнул офицер странному человеку.

– Создатель Ново-Ареана, – ответил тот нехотя. – Знаете, человечество не аквариум с золотыми рыбками. Запомните (человек намотал на палец прядь всклокоченных волос) – запомните, в мире сейчас царит гавиальство!

Офицер разгладил полу халата и с недоумением взглянул на мохнатого собеседника.

Он поправил очки и выкрикнул с отчаянием:

– Нас душат пески! Прошу вас, осознайте это! Азия мстит Европе…

Офицер отрывисто спросил:

– За что?

Он сейчас вспомнил оскаленную пасть собаки и запах от мешка. От этого кружилась голова. Странная встреча оживила утомленный мозг, и офицер с интересом разглядывал своего соседа.

– За все, за все обиды! Будут – крах, гибель, ничего человеческого… гавиальство., Через сто лет Желтый Торкчемада найдет в песках наши мощи… Все горит… горят кости… у меня, у вас, у всех. Понимаете ли вы это?

– Не совсем, – спокойно ответил офицер. – Слушайте, кто же вы?

– Я сказал – Творец Ново-Ареана! – сердито буркнул незнакомец, опять пряча очки под бровями. – Что я делаю? Я ищу человека… он несет нам гибель. Нет! он поймет… он узнает все… Ему нужно открыть глаза.

– Кто же это?

– Не перебивайте меня! Я знаю – его подкупили… он не ведает, что творит. Отравлены колодцы, песок в горле… Погодите! Он помогает песку задушить мир… Он – великий Гавиал! Это… это…

Незнакомец запнулся. Он долго шевелил опухшими губами и, наконец, прошептал одно короткое слово:

– Юнг!

Тогда офицер быстро вскочил с земли. Изменясь в лице, он крикнул:

– Это я, я – барон Юнг фон Штерн! Ну, извольте говорить!

Офицер при этом смеялся и махал длинной, как бы затекшей сейчас рукой.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

повествовательная

Тихон Турсуков верит в мудрость чернил. Круглая молитва

Тихон Турсуков, человек из города Тобольска, тридцать лет проживший на берегу монгольской реки, сидел над раскрытой конторской книгой с голубыми линейками.

Турсуков крупно вывел на первой странице слово: «Монголия». Восемь букв успели уже засохнуть, и за это время Турсуков придумал, как начать свои записки; он перевернул страницу и написал на ней сверху: «Люди». Левая страница украсилась словом: «Дела».

Турсуков верил в непогрешимость бухгалтерии и мудрость чернил. Он был голубоглаз и лыс, его брови и морщины походили на китайские письмена, теплые ключицы легко высились под мягкой рубахой.

В комнате было тихо, со стен на Турсукова глядели скоробившиеся от жаркой лампы портреты Толстого и упрямого Бонапарта.

Тихон Турсуков сейчас заполнял левую страницу книги. Рука, привыкшая к монгольским знакам, выводила с трудом русские буквы.

Итак, если мы заглянем через плечо пишущего, мы прочтем в голубой книге следующие строки:

«Прожив тридцать лет в пустынной земле, я много встречал на своем веку людей достойных и низких, больших и малых. Обученный грамоте на медные деньги, юность я свою посвятил чтению книг. Питал я интерес не малый к творениям философов и просто рядовых писателей и вынес из всего этого глубокое мое убеждение о человеке.

Изучая жизнь великих людей, начиная от Будды, Христа и кончая Тамерланом, Наполеоном и графом Львом Толстым, стал я думать о том, что величие душевной природы заключено в человеке каждом, но он этого величия не сознает.

Вправду, разве это величие, когда Наполеон в Италии целый город хотел разрушить, да еще столб с надписью поставить, в которой указать хотел, что, мол, на этом месте был город. Был, как говорят, да весь вышел. Чего хотел Наполеон этим миру сказать – понять я никак не смогу!

Выходит, по моему, что Цезарь, Тамерлан, Наполеон и подобные им люди не туда свой гений растратили.

В загробный мир я не верю, а если бы верил, то мог построить интересные картины.

Вот, например, представить такую вещь, что все эти гении собрались бы там да начали рассказывать друг другу о своих делах, стараясь друг друга переплюнуть. И в это время подошли бы туда, к примеру сказать, незнатный совсем лекарский сын Федор Михайлович Достоевский или Уатт, что локомотив изобрел, то они гениев, пожалуй, бы перекрыли. Один Уатт их своим чайником затмил бы, не говоря уже о «Братьях Карамазовых».

К чему это я все пишу? Вспомнил я сегодня об одном человеке, встреченном жизнью моей.

Придется писать все по порядку, чтобы после подумать опять о величии человеческом.

Сейчас на календаре моем 1921 год, которому уже пятый месяц идет, а этого человека я с 1913 года знаю и с тех пор думаю, что им движет, и понять не могу.

Ну так вот, как все это было. Ехал я из Улясутая в Кобдо поздней осенью 1913 года. Помню, холода стояли ранние, на седле коленки мерзнут и зуб на зуб не попадает.

Едешь и думаешь, как бы скорее в тепло попасть. Помню, застыл я здорово, добрался до станции, сижу в юрте и пью чай. В это время слышу шум какой-то у дверей, как бы кто приехал, и через минуту входит русский содержатель с бумагой в руках, не говоря ни слова, хохочет и этой самой бумагой машет.

Спрашиваю я его о причине веселости такой, а он мне в ответ бумагу тычет, а сам идет холодную воду мелкими глотками пить – до того его смех донял.

Я очки надеваю, пробегаю казенный бланк, и сам диву даюсь.

Написано там, что владелец бумаги, такой-то офицер Амурского казачьего войска, уволен в отпуск и по его желанию отправлен в Монголию для поисков подвигов и приключений.

Я хозяина спрашиваю:

– Где этот чудак сейчас?

Хозяин на меня рукой замахал, потому что в ту минуту на пороге, как ствол сохлый, человек вырос. Как взглянул он на нас, я сразу понял, что это и есть наш чудной гость.

Высокий он, помню, был и весь прямой, как степная волосяная веревка. Рыжеват, лицом бел, а глаза со стеклом сходны; бывает такое стекло – с пузырьками.

При этом шинель и мундир на нем висят лохмотьями, как будто он через дикие кусты три дня пробирался, но шашка на боку – вся в серебре и погоны свежие на плечах скрипят.

Здоровается человек этот громко, по-солдатски, поводит плечами, садится в угол и молчит.

Мы тоже с хозяином молчим, смотрим на гостя, он исподлобья – на нас.

Наконец, я спрашиваю его, куда он путь держит?

Он, с хрипотцой такой, просто отвечает:

– В Кобдо!

– А зачем, позвольте спросить?

– Да так, тут у вас войнишка маленькая завелась, я о ней в газете читал. Вот я и приехал.

И так это он сказал, как будто речь о подкидном дураке идет, а не о таком серьезном деле. Я ему отвечаю:

– Извините, не знаю я, как вас звать и величать, но кажется мне, что вы к делу такому великому легко как-то относитесь…