Зинаида Шишова - Великое плавание Страница 2

Я хорошо помню, как мать возвратилась из Пизы; помню ее обветренное лицо и потемневшую на спине от пыли и пота одежду. Соседки собирались в нашу кухню, и мать терпеливо, по нескольку раз на день, повторяла одно и то же:

– Наконец пламя вспыхнуло в последний раз, и посыпались искры. Это злой дух в муках и корчах покидал тело соблазненного им грешника.

– А каков был он, этот грешник? – спрашивали соседки.

– О, он был темен лицом, как мавр, – отвечала мать. – Волосы распадались на его голове на две стороны, чтобы скрыть маленькие рожки. Нос сходился с подбородком. И всем видевшим его было понятно, что он колдун.

Я добежал до площади.

Наконец мне удалось пробиться сквозь плотную толпу. Дальше было много просторнее, так как стояла конная стража. Я нырнул под брюхо лошади и очутился в первых рядах.

Грешника не сжигали насмерть. Его только обвели вокруг города в назидание маловерным и теперь «подпаливали» на огне. В толпе говорили, что он достоин более суровой казни, но генуэзские купцы вмешались в дело, боясь, чтобы люди других верований не перестали посещать генуэзский порт.

Перечень злодеяний осужденного висел на его груди. За дальностью расстояния я ничего не мог прочесть, но, если судить по длине списка, это был большой грешник.

Может быть, он и был колдуном, подобно Джакомо Пианделло, но этого нельзя было понять с первого взгляда. Прямые, как солома, волосы падали ему на глаза. Колпак был сдвинут набок; на колпаке был изображен адский огонь и орудия пытки. Голубые глаза несчастного от боли и страха вылезли из орбит. Он кричал, но шум и гам толпы, выкрики торговок и брань заглушали его вопли. Четверо слуг, одетых в черное с желтым, пронеслиносилки знатной дамы. Порыв ветра подхватил пламя, отшатнул его от столба. И я еще раз увидел лицо осужденного. Боже, милостив будь к нему, грешному!

В это мгновение я почувствовал сильный удар по руке и выронил блюдо. Оно описало полукруг и со звоном упало на груду камней.

– Разиня, – сказал звонкий голос, – ты принес это блюдо сюда для того, чтобы подобрать в него внутренности этого бедняка?

Передо мной стоял юноша с костяным ножом в руке. Такими ножами художники соскабливают краски с полотна.

Мне нужно было сделать несколько шагов и подобрать блюдо, чтобы его не затоптали в толпе, но простить оскорбление я ведь тоже не мог. Юноша был выше меня, зато плечи его были много уже моих, и под его камзолом я не угадывал крепких мускулов.

От церкви святого Антония до церкви Зачатия меня боятся все мальчишки, все разносчики, ученики и подмастерья.

Я посмотрел на блюдо – оно мерцало в толпе, как луна.

Потом я повернулся и ударил обидчика двойным ударом, так, как бьют мальчики порта и набережной, – в грудь и под подбородок.

Я знал, откуда теперь мне следует ждать удара, и повернулся к юноше правым боком, защищая сердце и живот.

Но внезапно задира пошатнулся, как-то странно всхлипнул и упал навзничь на камни.

В это мгновение стража палками раздвинула толпу и показались носилки архиепископа. Их пронесли так близко подле меня, что я разглядел полную белую руку его преосвященства, покрытую веснушками.

Женщины и дети бежали за носилками; безрукие, слепые и хромые ковыляли им вслед. Я с ужасом увидел, как какой-то огромный рыжий детина наступил на грудь моего упавшего врага. Я бросился к нему. Глаза юноши были плотно закрыты, а изо рта бежала тоненькая розовая струйка.

Осторожно приподняв его голову, я подложил под нее свою новую шляпу с пряжками. Под его густыми черными волосами где-то у затылка была, очевидно, рана, так как пальцы мои были испачканы кровью. Я решил сперва взять блюдо, отнести его по назначению, потом вернуться и оказать помощь упавшему.

Но блюда не оказалось на том месте, где я его видел минуту назад. Монах, подпоясанный ремнем, выдирал его из рук солдата, а последний, не обращая внимания на его проклятия, молча заворачивал блюдо в плащ.

– Несчастный, – кричал монах, – ты отнимаешь у бедного старика его последнее достояние! Вот на таком же блюде тебя черти будут поджаривать в аду за то, что ты воруешь в святую пятницу!

Солдат спокойно повернулся к нему спиной.

– Ну что ж, я только спас тебя от такой же участи, – невозмутимо сказал он, влезая в седло. – Объясни мне, каким образом у бедного старика могла очутиться такая дорогая вещь?

Я подбежал к солдату.

– Ваша милость, – сказал я, – это, конечно, не его блюдо. Оно принадлежит моему хозяину, серебряных дел мастеру Антонио Тульпи. Если вы сомневаетесь в этом, я могу точно рассказать все, что там изображено.

– Я ни в чем не сомневаюсь, – сказал солдат, трогая лошадь. – Посторонись-ка, малыш!

ГЛАВА II

Орниччо

Солнце палило нещадно. Даже с моря не тянуло ветром.

Юноша лежал навзничь на камнях. Я нагнулся к нему, но не услышал его дыхания. Жив он или нет, я не мог оставить его без всякой помощи.

Что мне было делать? Как вернуться домой без блюда? Что сказать хозяину?

Вначале возле нас собралась огромная толпа, но все сейчас же разбежались, увидя приближение конной стражи.

Я взвалил раненого на плечи и сделал несколько шагов. Из подвала Антонио Тульпи я ежедневно носил наверх мешки с серебром, много тяжелее моей теперешней ноши, но сейчас у меня от волнения подкашивались ноги.

Голова юноши перекатывалась на моем плече, как котомка за спиной богомольца. Мои ноги скользили по рыбьим внутренностям, там и сям разбросанным на площади. С трудом обходя целые полчища визжащих и воющих кошек, которыми полна Генуя, я прошел Приморскую улицу и свернул в наш переулок.

Мне пришлось трижды постучать, прежде чем хозяин поднял окно.

– Что ты так поздно, Ческо? Ну, как понравилось его преосвященству блюдо?. – спросил он и вдруг, увидев мою скорбную ношу, попятился в ужасе и воскликнул: – Что такое, что это за человек?

– Синьор Тульпи, – сказал я, – во имя Христа распятого дайте приют этому несчастному! Я не знаю, жив ли он, но мы обязаны сделать все возможное, чтобы вернуть его к жизни.

– Во имя Христа распятого, – ответил мастер, – отнеси-ка его туда, откуда взял. Если он мертв, он не сделается от этого мертвее, а если жив, то скорее очнется на улице, чем в душной мастерской. Теперь такое тревожное время, что нельзя прятать в доме раненого мужчину. А может быть, это враг церкви или республики.

– Синьор, – крикнул я в отчаянии, – ведь он еще мальчик! И, конечно, он верует в святую троицу, так же как и мы с вами.

Но хозяин уже с грохотом опустил окно.

– Хорошо же, – сказал я, стискивая зубы, – может быть, вы уже не увидите ни меня, ни блюда, но я не оставлю беднягу одного!

С трудом перетащил я раненого на теневую сторону улицы и прислонил к фонтану. Я обмыл его лицо холодной водой.

«Если он не очнется, – думал я, – мне придется отнести его тело к городской страже. И тогда пускай господь бог простит мне мое невольное прегрешение».

Я понимал, что дело мое плохо. К хозяину как будто уже нельзя было вернуться, об архиепископе я боялся даже подумать. А тут еще раненый никак не приходил в себя.

Рыдания подступили к моему горлу, и вдруг я почувствовал, что мои щеки мокры от слез.

Жара начала спадать, и к фонтану стали собираться женщины. Каждая, проходя мимо меня, считала своимдолгом расспросить о случившемся, и мне надоело уже отвечать на вопросы.

– Какой хорошенький молодой господин и какой бледный! – вдруг закричала жена мастера Баччоли, и я содрогнулся от ужаса, так как впервые мысль о том, что я ранил благородного, пришла мне в голову.

Я внимательно пригляделся к юноше. Лицо его было белое и нежное, как у мадонны в церкви Зачатия. Ресницы лежали на его щеках, как тень от пера. Волосы его были прямые и длинные; в тени они казались совершенно черными, а на солнце в них плясали золотые и фиолетовые искры.

Разглядев его руки, я вздохнул с облегчением. Они были грубые, обветренные и сплошь усеяны маленькими трещинками, в которые набилась краска.

Нет, это не был благородный господин – слишком вытерто было сукно на его камзоле и слишком грубой и стоптанной была его обувь.

Я еще раз обмыл его лицо и смочил губы, но он даже не пошевелился.

Неужели мне суждено в четырнадцать лет стать убийцей?

Рыдания с новой силой сотрясли все мое тело.

Тут мне почудилось, что юноша вздохнул. Я прислонил его к стенке дома у фонтана и теперь все явственнее и явственнее слышал слабое биение его сердца.

Юноша открыл глаза. Щеки мои, очевидно, были еще мокры от слез, потому что он спросил с участием:

– Ты плачешь? Я так сильно тебя ударил? Пытаясь подняться, он снова упал на камни.

– Ты меня ударил не очень сильно, – ответил я, – но удар пришелся по месту, где был недавно перелом. А я тоже не дал тебе спуску.

И в нескольких словах я рассказал ему все: о монахе, о блюде, о моих скитаниях.

– Но это все пустяки, – закончил я, – хорошо, что ты остался жив. Теперь скажи мне, как тебя зовут, и давай подружимся. Мое имя – Франческо Руппи. Я сирота, родом из деревни Анастаджо подле Пизы.